Лина Городецкая

Формула счастья

К пятидесяти трём годам Миша Липовецкий вывел формулу счастья. Она звучала приблизительно так: «Счастье — проснуться утром и встать на ноги. Счастье — когда целый день дует западный ветер, а дети на вопрос «Как дела?» отвечают: «Хорошо, папа».

Конечно, это была его личная формула, не претендующая на обобщение, но этим утром Миша Липовецкий был счастлив практически по всем её пунктам. Он сидел в мастерской и изучал часы, оставшиеся со вчерашнего дня в ремонте. Мишина часовая мастерская находилась в маленьком торговом центре на незаметной тихой улице средиземноморского городка, и доходы Мишины были такие же небольшие. Возможно, кто-то другой давно бы оставил малоприбыльный бизнес, но из Мишиной формулы вытекало, что не в деньгах счастье. А работу свою он знал и любил.

Раньше на этой улице было шумно и многолюдно, потом младшее поколение выросло и ушло от родителей в большую жизнь больших городов, а старшее, подключившись к различным службам здоровья, осталось в своих квартирах между трехметровыми потолками и стенами в ситцевых обоях. Они говорили на румынском, польском и чешском языках, а между собой дружно — на идише, ждали своих детей по субботам, а в будние дни сидели на скамейках и провожали взглядом каждое новое лицо.

Рядом с Мишей были продуктовый магазин покойного господина Зальца и сапожная мастерская Шмулика. Ещё одно помещение пустовало. В нём пытались открыть магазин электротоваров, маклерскую контору, фотоателье, но инициатива подавлялась отсутствием клиентов, и висело в стекле витрины выгоревшее от южного солнца вечное объявление «Сдается в аренду».

Господин Зальц умер недавно, не проснувшись утром. Именно после этого Миша усовершенствовал свою формулу. Все прогнозировали, что и этот магазин закроется, но пришла госпожа Зальц, при жизни мужа даже не стоявшая у прилавка, и доказала, что бизнес — женского ума дело.

Пятнадцать лет подряд каждое утро Миша открывал мастерскую, вытирал пыль с настенных часов, которые сам когда-то собрал, летом включал вентилятор — и садился за работу. Пятнадцать лет Миша приносил завтрак коту. Коты менялись, но Миша мог и не заметить этого. Они, наверное, завещали друг другу привилегированное место с кошерным завтраком. Кот ждал Мишу под навесом и благодарно не мигал. После еды он устраивался около вентилятора. Ветер удовольствия от жизни пробегал по его серой спине. Кот чувствовал себя почти домашним. Сейчас он обнаружил какой-то шуруп и играл с ним.

— Не глупи, а то проглотишь, — предупредил его Миша, — это тебе не кусок сыра.

И в это время знакомый мотоцикл знакомо притормозил, и из-под каски появился Давид, младший Мишин сын.

— Папа, — сказал Давид, — у меня есть две новости, и я не знаю, какой ты больше обрадуешься. Я пришёл от своего имени и от имени Ави. Я женюсь, а Ави собирается разойтись.

Миша вынул из глаза лупу, словно боялся, что из-за неё он неправильно расслышал:

— Ты хотел сказать, что не знаешь, от какой новости я скорей получу инфаркт?

Давид искренне удивился:

— Почему инфаркт, папа? Ты ведь не хотел, чтобы Ави женился, а теперь он послушал тебя и разводится.

Год назад вот так же артистично притормозил свой мотоцикл Ави, старший Мишин сын, и привёл в мастерскую круглолицую девушку в обтрёпанных шортах и сапогах до колен.

— Папа, это Гила, она знает по-русски только «иди к чёрту», так что можешь ругаться, сколько хочешь, она не поймёт. Но мы женимся.

Было жарко. Сапоги девушке натирали, она попеременно стояла на одной ноге, и так же, как Мишин кот, не мигая, смотрела на Ави. Миша не любил круглые лица и не любил девушек в ободранных штанах. Миша открыл рот, что бы сказать «нет», но Ави энергично обхватил Свой Выбор за талию и счастливо проорал отцу:

— Даже если ты не согласишься, мы всё равно поженимся. Мы уже заказали зал и договорились с раввином.

И Миша не сказал ничего. Он открыл сберегательную программу, взял ссуду в банке, отменил отпуск, в который, наконец, собрался с женой, и по всем правилам женил сына.

И вот теперь стоит перед ним самый младший Липовецкий и, перекатывая букву «р», объясняет отцу:

— Они говорят на одном языке, но подход к жизни у них разный.

— Значит, до свадьбы у них был один подход?

— Конечно, — уверенно сказал Давид, — до свадьбы у них не было быта и не было тёщи.

— А как же ты с бытом собираешься устраиваться?

— А у меня всё будет иначе, — мечтательно протянул Давид, — Илана — кибуцница. Кроме того, у неё — мачеха, так что уже будет меньше проблем.

Контрольная лампочка Мишиного терпения загорелась:

— Вот что, посланник, передай своему брату, чтобы оставил меня в покое со своими глупостями. А себе на носу заруби: не будет никакой свадьбы, пока я не увижу, что ты с кибуцницей своей — пара.

Губы Давида задрожали:

— Ты никогда не понимал нас, папа. Через месяц я заканчиваю армейскую службу, и мы поженимся. Мне всё равно, где и как. Хоть на Кипр поеду и женюсь.

… Значит, Миша своих сыновей не понимал никогда. Он и не знал об этом. Они приходили из школы в мастерскую и наперебой рассказывали школьные новости. Ави был коренастый и очень подвижный, а Давид — худенький и флегматичный мальчик. Они приводили друзей, бросали рюкзаки и убегали играть на футбольную площадку. Потом возвращались все вместе, победители и побеждённые. Проглатывали бутерброды, возились с котом, шумно мешали ему работать. Но в душе Миша радовался, что его сыновья в центре компании, и был готов ради этого жертвовать своим спокойствием.

Однажды у Ави случился приступ аппендицита сразу после уроков, и Миша вызывал «скорую помощь» прямо на работу, а в другой раз Давиду мячом разбили очки, и стеклянная крошка попала под веко. Пока они ехали в больницу, Давид держал отца за руку и повторял одну фразу:

— Ты будешь со мной, папа?

— Конечно, сынок,— отвечал ему Миша, — я всегда с тобой.

… Зашла госпожа Зальц, занесла общему любимцу треснувшую банку сметаны и поставила под вентилятор. Наверное, Миша и Давид говорили громко, потому что она понимающе покачала головой. Глаза у нее были круглые, а выражение лица жалостливое. За сорок пять лет жизни с мужем она научилась двум важным вещам — молчать и слушать, и поэтому была прекрасным собеседником.

— Мои дети — это театр абсурда, — пожаловался ей Миша.

— Нет, они просто думают, что уже выросли,— ответила госпожа Зальц, и Миша впервые обрадовался, что кто-то вторгся в пределы его личной жизни.

***

Она была у него одна, и он был у неё один. И когда его не стало, не стало и её. Остался съежившийся кларнет, папка нот, два незаконченных абстрактных рисунка, тусклое окно. Она заходила в его комнату и слышала его ломающийся голос. Она причесывалась перед зеркалом и видела его лицо с памяткой от ветрянки на подбородке, а ночью в эйфории сна, он возникал живой, и она боялась проснуться и потерять его.

И тогда она закрыла дом и ушла. Попутная машина вывезла её из города. Она вышла на пыльное шоссе и пошла в сторону зажигающихся фонарей маленького поселения. Это был первый день её скитаний, её бродячей жизни, в которой она пыталась обрести себя и жить без него. Её кожа покрылась шершавым загаром, а русые волосы побелели. На дорогах ей встречались люди, много кочующих людей. Она и не думала, что мир полон бродяг. Но её существование было возможно только в одиночестве, и она избегала встреч. Она была учительницей музыки без Музыки. Музыка умерла вместе с ним, её не осталось ни в небе, полном птиц, ни в лесу, наполненном звуками, ни в ней самой.

Она шла несколько дней, на ночь останавливалась в придорожных кибуцах. Она не соответствовала имиджу бродяг, к которому привыкли — не курила, не ругалась, не сплевывала себе под ноги, не рассказывала слёзные истории и не просила денег. Молчаливая и независимая, переночевав, женщина прощалась и уходила дальше.

Через день она пересекла климатический пояс. В воздухе росинками повисла влага. Всё вокруг дышало ею. Она оказалась у моря и теперь шла по берегу, подгоняемая ветром. Несколько раз её останавливал патруль. Полицейские проверяли документы, удивлённо наталкивались на стеклянный взгляд женщины и интересовались, не нужна ли ей помощь. В помощи она не нуждалась. Ноги её привыкли к дороге, сумка была легка. Из дома она взяла его школьный рюкзак. Стандартный рюкзак старшеклассника: потёртая джинса с эмблемой лучшей команды американского баскетбола, а в нём — самое необходимое. Пожалуй, необязательным был брелок для ключей, но он только недавно собрал его, игрушку-головоломку, долго и увлечённо состыковывал цветные частички, и получилась миниатюра глобуса. Он подарил брелок ей и сказал: «Теперь у тебя в руках весь мир».

Что делать с миром, в котором не было его, она не знала и шла дальше. Пейзаж не изменялся: море, песок, деревья, не решившие, то ли им засыхать от нестерпимого солнца, то ли оправдывать свою характеристику вечнозелёных.

В полдень на шестой день она вышла к полупустому пляжу и спросила, как он называется. Загорелый папа двух мальчишек охотно ответил:

— Пляж Зив. Это южная Хайфа.

И тогда она поняла, что пришла. Она села около воды и долго смотрела на сливающийся с морем горизонт. Молодой папа помогал сыновьям строить песочный город. Они уже возвели дома, провели канал и лепили мост. Мальчики по очереди подбегали к кромке моря и искали ракушки, служившие асфальтом в их городе. Старший всерьёз волновался, выдержит ли мост нагрузки. Потом они ушли, так и не заселив свой город.

Наверное, она долго сидела, потому что солнце перекатилось к морю и, как в детской сказке, «подожгло его». Огненные барашки волн набегали на берег и касались ног. Солнце в свойственной ему неторопливой манере приближалось к конечному пункту и обещало назавтра вновь жаркое и безветренное утро. Море, солнце и песок за три недели не изменились, и значит, он видел их такими же в последний свой день. Поэтому она обязана была прийти сюда, не приехать, приплыть, прилететь, а прийти и увидеть всё его глазами.

Она вошла по колено в море, чтобы почувствовать прикосновение волн, и тут два юных наркомана стащили у неё рюкзак. Они были молоды и пока здоровы, и ожидаемый никотиновый «кайф» давал им силы бежать. Четыре отпечатка кроссовок остались на разрушенном песочном городе. У неё не было шансов догнать их. Они разочаруются, когда не найдут ничего ценного, может быть, со злостью выкинут рюкзак её мальчика и брелок, в котором он подарил ей мир. Она побрела в сторону, куда вели их следы. За кустами, отделяющими песок от асфальта, следы исчезли. Там было шоссе, и в любой машине они могли уехать. И тогда она почувствовала дрожь в ногах и тяжелую бесконечную усталость. Она села лицом к морю, облокотилась на ветки кустов и сидя уснула. Он в этот раз не пришёл к ней во сне, а только большая чёрная бездна, в которую она летела всю ночь.

Утром её разбудили две мухи, устроившие стартовую площадку на её ноге. Солнце только вышло на дежурство и спросонья ещё не сильно палило. Она протёрла глаза, вспомнила вчерашнюю потерю и подумала, а стоит ли ей жить. Можно восстановить документы, заказать новые чековые книжки, но нельзя вернуть украденный запах потёртой джинсовой ткани и нельзя вновь сложить мир в маленький брелок.

Раньше она отвергала мысли о самоубийстве, считая это слишком простым решением проблем, решением безвольных людей. А сейчас неожиданно подумала, что выход за дверь жизни, иногда — единственный выход, потому что за той дверью находился Он — самолюбивый, уязвимый и единственный близкий ей человек.

Но всё же она заставила себя подняться, нашла туалет и умылась в фонтанчике с питьевой водой. Это была окраина пляжа, и уборщики не часто доходили сюда. Сбоку от туалета вросла в землю старая полуразрушенная раздевалка. Сейчас принято строить яркие пластмассовые, эту же просто не успели снести. А рядом в песке среди строительного мусора вдруг что-то блеснуло перед её глазами.

Она нагнулась, разгребла песок и подняла часы.

И тут с ней случилось чудо.

В чудеса она раньше не верила, так как хорошо выучила в школе, что их не бывает. Ремешок часов покрылся плесенью кислоты, она расчистила циферблат, и холодная боль чуть не остановила её сердце. Это были его часы! Она посоветовала ему не надевать в дорогу новые дорогие часы, и он взял отцовские, старый советский «Восток» с семнадцатью камнями и эмблемой качества. На стекле зачем-то тонкой иглой выцарапал своё имя, довольно прислушался к их ходу и сказал: «Как живые». Когда она ездила на опознание, часов на нём не было, да и кто помнил об этом. Как эти часы дождались здесь её прихода, не подобранные никем? Она впервые в жизни подумала, что это Небо скрыло их от чужих глаз. Песок проник в завод механизма, и секундная стрелка оторвалась от своей оси. Часы не шли, мёртвые, как и их хозяин, но они существовали в её руке и не были миражом. «Я должна их оживить», — с сумасшедшим отчаянием подумала она, и эта мысль придала ей силы.

***

У женщины были загорелые сухие руки и лицо состарившейся на каторжных работах мадонны. Она принесла в починку часы, о существовании которых Миша Липовецкий давно забыл. Женщину Миша не знал.

— Вы из наших краёв? — полюбопытствовал он. Она покачала головой и тяжело опёрлась на стеклянный прилавок.

Первым делом Миша попытался завести часы, но они высокомерно молчали. Часы были старые, живой золотой блеск с них сошёл, и было непонятно, для кого они могут представлять интерес. Миша раскрыл часы и, как опытный хирург, сразу определил их непригодность.

На задней крышке, покрытой коррозией, было написано «Водонепроницаемые», а крупинки влажного песка ухитрились проникнуть в механизм и разрушить его.

— Они падали у вас? — спросил он женщину.

Она пожала плечами и продолжала морщинисто и напряжённо смотреть на его руки. «Немая», — решил Миша. И вдруг женщина, со стойким русским акцентом, спросила:

— Вы сможете их починить?

«Ага, так она говорит», — обрадовался Миша.

— Видите ли, — начал он витиевато. Так всегда он говорил по-русски, — я не думаю, что кто-то, вообще, сможет починить их. Кроме того, сегодня так дёшево стоят новые часы, что даже пытаться ремонтировать эти нет смысла. Могу вам предложить что-то на выбор?

Женщина словно не слышала его и повторила:

— Вы должны их починить.

Миша удивился и обиделся:

— Что значит, я «должен»? У меня перед вами нет никаких обязательств.

— Но это очень важно для меня, — упрямо сказала женщина и почему-то стала оседать на пол. Миша испугался, не больна ли она эпилепсией, но она тихо попросила:

— Дайте мне стул, пожалуйста.

— Конечно, — поспешил Миша. Он ещё не отошел от утреннего разговора с Давидом и оказался опять в ненужной ему нервной ситуации.

А женщина заплакала. У неё были глубокие миндалевидные глаза, впалые скулы и пыльная одежда.

— Это то, что осталось у меня от сына, — сказала она.

Миша побоялся спросить, где же сын, но она продолжила сама, словно прорвала плотину молчания.

…Три недели назад он сказал:

— Мама, это мои последние каникулы. Я решил попутешествовать.

— Сейчас беспокойное время, Игорёк, — возразила она — хочешь, мы закажем тебе экскурсию?

— Нет, именно этого я не хочу. Не волнуйся, ма. Мы едем с Алексом на его мотоцикле. Доберёмся до Акко. Хочется увидеть старый город, а по дороге погулять. Он увидел, что ей страшно и сказал:

— Ты не должна бояться за меня, ма. Через год мне в армию, так что не всегда я буду дома. Денег у нас хватит дней на пять, и я скоро вернусь.

Она подумала: «Он действительно взрослый и не сможет быть всегда около меня. Я не имею права его держать». И пересилив себя, она сказала:

— Ты прав, сынок. Ты уже вырос. Поезжай.

— Я буду звонить, — пообещал он.

Два дня от его отсутствия к горлу подходил противный ком тошноты. На третий день он позвонил и весело сказал:

— Всё класс, ма!

А на четвёртый — утонул в вечернем море у Хайфы…

Пыльные слёзы женщина вытирала ладонью, но они всё равно стекали, и она глотала их:

— Я нашла часы утром, на пляже, где он утонул. Значит, я не зря шла туда неделю. Посмотрите, здесь написано его имя. Если они пойдут, значит, я буду жить.

На стекле было выцарапано: «Игорь». Миша растерялся, оглушённый навалившимся на него чужим горем. Жалеть женщину, и соболезновать ей было бессмысленно, он только сказал:

— Я постараюсь их починить и сделаю всё, что смогу.

Но женщина не слышала его. Она потеряла сознание. Госпожа Зальц вызвала «скорую помощь». Документов при женщине не было, и врач «скорой» записал адрес Миши вместо её адреса.

Миша закрыл мастерскую и сосредоточился на работе. Он зачистил все детали, смазал каждую шестерню, восстановил на место, но часы не шли. Миша грустно и разочарованно смотрел на них, понимая всю безнадёжность своих попыток. И, неожиданно он понял, как можно вернуть их к жизни. Миша разложил перед собой мёртвый механизм, циферблат, поцарапанное стекло и заднюю крышку. Он снял с руки свои швейцарские часы, которые не изменяли ходу времени много лет, и тоже разобрал их. Потом взял пинцет, и, вспомнив свой опыт работы ещё на «Луче», минском часовом заводе, аккуратно переставил швейцарский механизм в тело советского «Востока». Когда трансплантация закончилась, он запаял, закрепил крышку и завёл.

Ему даже показалось, что он оглох, так сильно хотелось услышать их стук. И часы пошли! Старые советские часы «Восток» со знаком качества на синем циферблате и царапиной «Игорь» на стекле. Они стучали ритмично, как стучит сердце здорового человека, и Миша почувствовал себя счастливым.

В окне мастерской появились лохматые головы его сыновей, приехавших выяснять отношения. «Пусть женятся — разводятся, — подумал Миша, — пусть только они будут».

***

Через неделю, когда после диагноза «Истощение нервной системы» у женщины восстановились силы, она выписалась из больницы. Накануне её разыскал часовщик и принёс часы Игоря. Она поблагодарила и подумала: «А ещё говорил, что нельзя починить». Денег за работу часовщик не взял.

На автобусе она вернулась домой, в далёкий от моря южный город, и долго пыталась вспомнить, какой сегодня день. Календарь подсказал «пятница».

Она проверила час захода Субботы, набросила на волосы косынку и зажгла свечи. Впервые.