Виктор Каган: 14 июля одной жизни

Высокий, с длинными седыми волосами и бородой, очень бедно одетый во что-то мешковатое, совершенно библейского вида старик медленно идёт между столиками. Голодный блеск в глазах. Он не просит. Он просто смотрит — не осталось ли на столе что-нибудь, что доесть можно.

14 июля одной жизни

Виктор Каган

Странная штука память, думал я, стоя 11 июня перед этой табличкой, установленной фондом «Последний адрес» по инициативе Ирины и Льва Неймотиных у входа во двор дома на Загородном проспекте, по которому проходил всё детство, вроде бы зная, но не зная, мимо чего проходил-пробегал, ни разу во двор не заглянув.

Мы стояли перед ней, вспоминали,но какими же разными были наши воспоминания об одних и тех же людях и о том, что когда-то узнавали от них. Головной памяти, головных знаний достаточно для науки и пополнения эрудиции, а по живой жизни, которая далеко не только «объективная реальность, данная нам в ощущении», ведёт память-переживание. Она может сильно отличаться от документального знания и даже противоречить ему, но власть её гораздо больше, чем мы думаем и, может быть, хотели бы. Этому можно найти множество научных объяснений, но не в них сейчас дело.

1950-е. Отец служил в Украине — в Проскурове, уже при нас в 1954 г. ставшем Хмельницким. Тот самый военный городок, в котором служил Куприн и, наверно, когда-то оглядывал себя в сохранившемся в штабе дивизии огромном зеркале. Военный городок от города отделала построенная в год его рождения железная дорога, за ней стоял дом, в котором он квартировал. В 2014-ом году я ещё видел этот дом, цел ли он сейчас — не знаю. При нас в городке уже не лошади ржали, а танки урчали, остальное мало чем отличалось от купринских времён: туалет типа «сортир» метров за двести от дома, колонка с водой — примерно за столько же метров в другую сторону, те же двухэтажные дома с казарменно-коридорным устройством, дровяные печи, керогазы, керосинки, помойные вёдра …. Папу почти не видел — он уходил, когда мы ещё спали, возвращался, когда уже спали. Мама, оставившая работу, чтобы выходить брата, которого доктора приговорили к смерти из-за туберкулезного бронхоаденита, была вся в домашних заботах. Брата она выходила всеми правдами и неправдами вплоть до получения через приезжавших в отпуск из Германии офицеров недоступных в Союзе антибиотиков (когда их доставали из кукол, куда они были аккуратно запрятаны, я, кажется, начинал догадываться, откуда берутся дети). Штаны младшего брата, перешитые ею из моих, перешитых из её юбки, перешитой из платья московской тётки. Скудный магазинчик военторга, куда меня иногда посылали рано утром, пока хлеб не кончился. Годами мечущаяся между рынком и плитой, лечением и стиркой — мама бывала почти по-детски счастлива всякий раз, когда могла поесть что-то, не ею приготовленное. А бабушка жила в Ленинграде, и у мамы такая тоска была по ней и Ленинграду, что летом, когда оттуда детей увозили на Украину к солнышку и к фруктам, мы обычно оказывались в Ленинграде.

С места события

"Последний адрес"
«Последний адрес»

Так было и в 1957-ом году. Брат жил у дальних родственников на даче, а мы с мамой бродили по городу. Тогда на углу Невского и Рубинштейна только что открылось «Кафе-автомат» — сейчас там Макдоналдс. В 1957-ом это единственное в городе показательное кафе поражало воображение: стойки такие за стеклом с бутербродами, опустишь 15 копеек — машина натужно помолчит, как бы раздумывая, потом задрожит, затрясётся и шумно подкатит к окошку бутерброд, чудесный не тем, какой он, а тем, что подкатился. Ещё там была неплохая солянка и — музейная редкость в Ленинграде — тушёная капуста с сосиской, но это уже без автоматики. Ешь — не хочу, если деньги есть. У нас их было, мягко говоря, в обрез. Обошлись без автоматики. Ели там стоя — за высокими круглыми столами, покрытыми мраморными плитами. Можете себе представить всю степень восторга, если я с аппетитом уплетал ненавистную тушёную капусту, которую, кстати, с тех пор полюбил. Всё было просто замечательно.

И вдруг каким-то боковым зрением или неведомым по номеру чувством я улавливаю что-то необычное. Высокий, с длинными седыми волосами и бородой, очень бедно одетый во что-то мешковатое, совершенно библейского вида старик медленно идёт между столиками. Голодный блеск в глазах. Он не просит. Он просто смотрит — не осталось ли на столе что-нибудь, что доесть можно. И стыдится этого смертельно. И всё-таки идет — величественно и одновременно бочком, понурившись и страдая.

Тут меня вдруг прошибает — это мой дед! Чушь, ерунда собачья, наваждение! Он умер! Но, несмотря ни на что, я знаю всей своей глупой душой, что это он.

А он в это время подходит к столу рядом, за которым пара каких-то ражих молодцов наворачивает за обе щёки и на краю пара тарелок с недоеденными капустой-сосисками. Я слышу его голос — извиняющийся и очень тихий: «Это ест кто-нибудь?». И в ответ жеребячье-здоровое: «Иди-иди, найдётся, кому съесть!». С годами моя зрительная память, когда-то бывшая фотографической, сдаёт. Но и сейчас я вижу его лицо: стыд, голод, боль и, вместе с тем, то выражение человеческого достоинства, которое потом встречал у сравнительно немногих людей.

Всё! Он больше не оглядывал столы после этого удара словом в лицо. Он побрёл к двери. Я чувствовал, что происходит непоправимое — сейчас мой дед, которого я никогда не видел и который наконец нашёлся, исчезнет. Я попросил у мамы мелочь, и было, видимо, что-то такое в моём голосе, что она молча мне её дала. Я ринулся за стариком, но его и след простыл. Он как растаял в воздухе, а я, пометавшись на углу, с зажатой в ладони мелочью вернулся к столу.

Я ненавидел этих парней, но ещё больше — себя. Как же так — вместо того, чтобы взять да накормить, стоять и наблюдать всё это, а потом еще пытаться откупиться от собственного деда какой-то мелочью?! Не могу сказать, что сейчас — спустя шестьдесят лет — эти чувства притупились. Всё то же, хотя и тише, глуше. Мой дед был на расстоянии вытянутой руки, но я его не накормил, мы не ушли вместе, я его, не найдя, потерял.

Прошло ещё сколько-то времени. Очередная поездка в Ленинград. Была уже почти ночь. Мы с вещами ждали на перроне. У стены вокзала в тусклом свете обшарпанного вокзальчика стоял очень бедно одетый, не похожий ни на встречающего, ни на уезжающего человек. Просто стоял. Мама пошла к нему с мелочью в руке. Мне показалось, что мой дед явился второй раз. Тот же голос, что в «Кафе-автомате», произнес: «Спасибо. Но я не прошу».

Так дед вошёл в мою жизнь, чтобы никогда уже из неё не уйти. Не через знание — узнал о нём уже потом, а через переживание его присутствия, когда на самом деле его не было.

14 июля 1938 года он шагнул через порог квартиры №7 на Загородном проспекте 14 — «десять лет без права переписки» — и не вернулся уже никогда. В полученных в 1958 году справке о реабилитации и сопроводительной записке говорилось, что он умер от менингоэнцефалита в Белоруссии в 1942-ом. То есть, когда Белоруссия была оккупирована. Что ж, бумага всё терпит — даже описание нашего лагеря на занятой фашистами территории. Потом где-то читал, что была во времена реабилитации специальная инструкция писать с таким издевательски-чёрным юмором ради сохранения тайн ГУЛАГа.

Пока мы с братом были детьми (он родился в тот же день — 14 июля — через семь лет, и я долго не мог понять — почему у мамы с бабушкой в его день рождения глаза такие печальные), а слова «член семьи врага народа» сильно припахивали 58-ой статьей, мы знали только, что «дедушка умер». Не знаю — не могу припомнить, говорили ли о нём при нас. Едва ли — дети есть дети, незачем им это знать, да и языки у них длинные. Правда, моё подлое и до всего любопытное внимание что-то все же улавливало. Что-то не то. Надежду, что, может быть — бывают же чудеса, он вернётся. Или отсутствие фотографии хоть какой-нибудь завалященькой намекало. Или ещё что-то. Но слыша от взрослых о его смерти, я никогда в неё не верил. Ну, говорят — и говорят: взрослые много чего говорят. Не то, чтобы я, подзелёнок тогда, активно в это не верил — скорее на месте деда в душе было нечто размытое, неразличимое, но безусловно живое и существующее. Позже, уже после реабилитации мне показали фотографии деда незадолго до ареста –

Слева — 1920-е годы с женой, моей бабушкой; справа — за 4 года до ареста

Но в душе от этого ничего не переменилось и образ человека из «Кафе-автомата» не отступил.

Уже потом-потом удалось увидеть его дело. Он был арестован в начале периода разрешённых пыток. О них, естественно, в деле ни слова. Тонкая папочка. Спокойно-повседневный тон, как если бы речь шла об инвентаризации стульев в учреждении. Нет, местами даже что-то человеческое прорывается: «старый больной человек». Этому старому больному человеку был 51 год и до 14 июля он кормил семью из жены и трёх детей. Приговор — расстрел — приведен в исполнение 6 ноября 1938 года.

По доносу? Мама с бабушкой иногда гадали — по чьему бы? И не находили. Нет, не по доносу — по плану. 16-летним мальчишкой поехал в Америку на заработки. Работал маляром на стройке в Нью-Йорке. Характером всегда был бугрист — поругался с мастером, уехал в другое место, работал на шахте. Если бы в 20 лет не вернулся, потерял бы российское гражданство. Тосковал по семье, по дому — вернулся. Потом в годы НЭПа работал в фирме, хозяином которой был иностранец. Вот и вся вина — видел то, что отличалось от жизни, становившейся «всё лучше, всё веселее».

Сейчас я изрядно старше, чем был мой дед, когда шагнул в небытие. Работая с людьми, пережившими первую чеченскую войну — участниками и жертвами с обеих сторон, столкнулся с вещами, на фоне которых рассказанное — просто лирика, а вокзальный эпизод — вообще ничто. Но были моменты, когда дед становился рядом со мной и с нами. Иногда, рассказывал людям, пережившим ад, об этих двух эпизодах своей жизни и с ними происходило нечто. Задыхающиеся от собственной боли и отведенные моим рассказом чуть в сторонку от неё, они проходили по тончайшей грани между поглощённостью своим горем и возможностью помочь другому человеку, между способностью расслышать просьбу другого и не обидеть его непрошеной помощью. Решившись рассказать об этом чужим людям, перенесшим то, что мне и не снилось, я обрёл способность, которая раньше казалась мне непозволительной в психотерапевтической работе: плакать вместе с пациентами. Плакать над болью, которая нас объединяет. Плакать, помогая им, и давая им помочь себе.

Многое происходит в мире. И я не всё понимаю. Потому что мне неизвестна такая необходимость человечества, ради которой могут происходить все те мерзости, которые происходят. Именно поэтому никогда не берусь ни писать, ни даже рассуждать о политике, в которой понятие о человеке вытеснено понятиями народа, массы, избирателя, дивизии, своих, чужих, в которой нет места и у которой нет времени для моего деда и десятков миллионов таких, как он, но находится место и время для возведения в святые Сталина и воспевания того времени.

Несколько лет назад, когда на поэтическом вечере я прочитал свои переводы концлагерных стихов Ганса Адлера, мой друг спросил, зачем я сам в такие вещи ухожу и читателя за собой тяну. Мол, не лучше ли о взятых у бед уроках, которые будут поддержкой, утешением, вдохновлением, источником оптимизма? Но это уроки, которые нельзя взять, а можно только брать столько, сколько живёшь, и нельзя получить их от кого-то в готовом виде, как формулу счастья, а можно только брать самому. Это то, что нельзя просто узнать, а нужно самому пережить и переживать, не боясь этих переживаний, без которых человек не совсем человек. Если вспомнить М.К. Мамардашвили: «Человек это собирание себя», они тот скрепляющий раствор, без которого собирание невозможно.

Лес рубят — щепки летят. Столько и таких лесов повырублено — что такое одна щепка? Но щепка от дерева, от которого ты вырос, попадает в глаз. И тогда твоя забота о том, чтобы она не ослепила тебя ненавистью, а стала добрым к жизни — не к вообще жизни, а к жизни каждого отдельного живого — преломляющим хрусталиком. Как мой дед для меня. И для тех, кто не пройдёт в тысячном потоке мимо таблички с его именем, не заметив её, а остановится и откликнется чем-то своим, своей животворящей болью.

6 ноября 1938

Вижу отчётливо, как наяву —
клочьями тучи по небу сырому,
кровь, что впадает мерно в Неву
из полумрака Серого Дома,
и под мостом на промозглом посту
мальчик с винтовкой в тяжёлой шинели.
Мама девчонкой спешит по мосту
к серым воротам с чёрною щелью
и говорит в неё имя отца,
слышит из щели, что числится в списках,
благодарит в темноту подлеца,
снова торопится улицей склизкой.
Лапу на город дракон наложил.
Рано смеркается, поздно светает.
И у Литейного тихо, как жил,
Дед красной струйкой в Неву утекает.

Мама в августе 1938 г
Мама в августе 1938 г

ПОДСТАКАННИК

Дед,
которого я никогда не видел живым —
рассказывала бабушка —
любил чай,
налитый из кипящего чайника
по самый край стакана чуть не с мениском.
В детстве я представлял себе этот кипяток с мениском
и мне казалось, что с языка у меня слезает шкура.
Но дед так любил …
Его мельхиоровый подстаканник
стоит у меня на письменном столе ёжиком
с карандашами и ручками вместо иголок.
А деда забрали в день взятия Бастилии
в тридцать восьмом
и шлёпнули как врага народа шестого ноября
в жертву усатому молоху великой революции,
которому от этого жить стало лучше и веселее.
В дедовском деле зла в записях нет —
выморочный язык массового делопроизводства.
И только однажды
в синих чернилах проступило что-то человеческое,
когда следователь написал
старый и больной человек.
Старый и больной?
Этому старому и больному
шёл пятьдесят второй.
Великий менеджер с отеческим прищуром
глыбится камнем у кремлёвской стены.
В московском метро снова красуется
нас вырастил сталин на верность народу
на труд и на подвиги нас вдохновил.
А у деда ни могилы, ни памятника –
только слегка помятый мельхиоровый подстаканник
с овальным клеймом на донышке
SCHIFFERS & Co. GALW WARSZAWA
да несколько фотографий,
да копия дела,
да теперь в подворотне дома
табличка из нержавейки
с пустым квадратом вместо лица …
Вот и всё, что осталось от деда,
которого я никогда не видел.
Я счастливый.
У других и этого не осталось.

2005-2017

17 комментариев для “Виктор Каган: 14 июля одной жизни

  1. Для того, чтобы написать рассказ, повесть, роман, нет необходимости в фантазии. Нужно просто посмотреть и увидеть, прислушаться и услышать. Все сюжеты рядом, только протяни руку и дотронься до них. Талант В.Кагана в желании прикоснуться и согреть своим теплом окружающую действительность. Талант человеческий, профессиональный и литературный.

  2. «Лишь память, лишь память дана нам, чтоб ею навеки болеть. » (Давид Самойлов)
    Глубокоуважаемый Виктор Ефимович! Огромное спасибо за этот пронзительный рассказ, за Ваши стихи и блог в ЖЖ, который читаю несколько лет. Мои двоюродные сестра и брат, их дети и внуки так и продолжают жить за 101-м километром от Москвы, где в своё время было разрешено поселиться моей тёте. А кто-то говорит, что был репрессирован не такой большой процент населения…

  3. «Вот и вся вина — видел то, что отличалось от жизни, становившейся «всё лучше, всё веселее».»
    ———————
    Скорее,зацепка.
    Надо же было план по арестам выполнять.

  4. Помню, как Виктор Ефимович написал в комментарии к одной из моих статей, что читаешь и переживаешь, как будто о своей семье. Сейчас я могу вернуть ему те же слова. Очень сильный текст — и проза, и стихи…

    Ольга Буянова15 июля 2017 at 1:58 | Permalink
    … Один из моих дедОв умер в тюрьме в 42-м, могилы нет.

    Уважаемая Ольга, люди не умирали в тюрьмах в 1942-ом… (Хотя у меня есть справка о смерти деда в том же году.)

  5. Плачу………..У нас двое родных расстреляны. Один из них — Альбац, о нем Евгения писала и ему сделана в Москве табличка . Один из моих дедОв умер в тюрьме в 42-м, могилы нет. И каждая новая табличка «Последнего адреса» переворачивает душу…

  6. 1 Редкой нравственной силы и чистоты воспоминание-эссе.
    2. Автору, кроме читательской благодарности, спасибо за ожившую во мне боль по родной тёте: домохозяйка 29 лет от роду, расстрелянная как агент румынской разведки.
    3. «Высокий, с длинными седыми волосами и бородой, очень бедно одетый во что-то мешковатое, совершенно библейского вида старик медленно идёт между столиками. Голодный блеск в глазах. Он не просит. Он просто смотрит — не осталось ли на столе что-нибудь, что доесть можно. И стыдится этого смертельно. И всё-таки идет — величественно и одновременно бочком, понурившись и страдая….А он в это время подходит к столу рядом, за которым пара каких-то ражих молодцов наворачивает за обе щёки и на краю пара тарелок с недоеденными капустой-сосисками. Я слышу его голос — извиняющийся и очень тихий: «Это ест кто-нибудь?». И в ответ жеребячье-здоровое: «Иди-иди, найдётся, кому съесть!».. И сейчас я вижу его лицо: стыд, голод, боль и, вместе с тем, то выражение человеческого достоинства, которое потом встречал у сравнительно немногих людей. Всё! Он больше не оглядывал столы после этого удара словом в лицо. Он побрёл к двери».
    В Гостевой предлагают разных типовых представителей аристократии. Вышеприведенный автором старик, по-моему, наиболее верный образец аристократа.

  7. Пронзительно… Мне знакомо это чувство неизбывной вины перед ушедшими. Я уже намного старше моего отца, и жизнь моя со второй половины сложилась счастливо. Но как хотелось бы (и я об этом едва ли не ежедневно думаю) поделиться с отцом, прожившим трущобную, в постоянном почти неотрывном труде жизнь, своей удачей…

  8. Тот же голос, что в «Кафе-автомате», произнес: «Спасибо. Но я не прошу».
    ————————————————————————————————
    У меня был похожий случай в ЮАР. Я гулял в парке, а на скамейке сидел, как мне показалось, нищий, чернокожий человек. (Уже прошли выборы, у власти был Мандела, и не было запретительных надписей на скамейках «только для белых»). Он смотрел в землю. Я положил в шляпу, которую он держал в руках, какую-то милостыню и прошёл дальше. Он вскочил, догнал меня и дёрнул за рукав. «На каком основании Вы положили мне деньги в шляпу!!» Я долго извинялся…

  9. И вот — продолжением — из ФБ:
    Marina Chmelnizki Спасибо, Виктор. Я вдруг четко вспомнила, как будто на фотобумаге проявилось, что я тоже видела этого седого, странно одетого человека в кафе на Рубинштейна. И вопрос » это ест кто-нибудь?» тихим, интеллигентным голосом, меня , маленькую, поразил и мы с мамой стесняясь » Вот, пожалуйста», подвинули ему тарелку…

  10. Действительно, написано от души.Возмущение Артура очень понятно. И своего отсидевшего по доносу деда вспомнил. И белые стихи естественно вписываются в текст. Спасибо, Виктор!

  11. Да ! Как можно встретить после всего ЭТОГО РЕАБИЛИТАЦИЮ СТАЛИНА? ТЕМ ЛЮДЯМ, КТО ЖИВЁТ \»ТАМ? НЕВОЗМОЖНО ПРЕДСТАВИТЬ СЕБЕ ТАКОЕ КОЩУНСТВО! Но ведь идёт это и приближается! А значит и всё остальное — сопутствующее этому! А как же иначе? вот, что страшно!Но, вероятно не всем…Ведь и правда — не было Нюрнберга, не было суда и ничто не изmенилось — только на время изменились знаки плюса и минуса, как в фильме Поланского \» Роз-Мари Бэби\». HЕВОЗМОЖНО ПРЕДСТАВИТЬ СЕБЕ, КАК ВЛАСТИ СМОГУТ ПОСМОТРЕТЬ ПОСЛЕ ЭТОГО ДАЖЕ В ОБЪЕКТИВ ТЕЛЕКАМЕР? НО …ПОСМОТРЯТ, И \»ОБЪЯСНЯТ\» \»ИСТОРИЧЕСКУЮ НЕОБХОДИМОСТЬ\» ЭТОГО! ОБЯЗАТЕЛЬНО ОБЪЯСНЯТ!!А ЗНАЧИТ И ОТКРОЮТ ВОРОТА ВСЕМУ ТОМУ…ВОСКРЕСЯТ ВСЁ!А ведь вполне реальное это дело!Но — посмотрим. Автору спасибо за память, кроме всего талантливейший рассказ, а то тут дискуссии о каких-то там лит. \»отборах, что вообще говоря звучит на идиш, как \»гурнышт\»! Ничто! Ерунда, ничего!Вот главное, чему мы обязаны этому Сайту!Спасибо Автору, Спасибо Редакции!

  12. Спасибо, Виктор!
    Я знаю то кафе-автомат и те сосиски с тушенной капустой. Там можно было купить и стопку водки. Возможно, я видел там и Вашего деда (не ставлю кавычки). Но ул. Рубинштейна была улицей моей любви, и я не замечал никого, кроме Нее! И теперь, прочитав Ваш рассказ и стихи, подумал, что, наверное, не заметил Вашего деда. И мне стало не то чтобы стыдно, но как-то тоскливо. Сколько людей, гордых и молчаливых в своем несчастье, проходят мимо нас незамеченными!

  13. Как может хватить сил записать такой рассказ? Именно — «записать», потому что это не написано, а взято из собственной потрясенной души, и так и оказалось передано тому, кто прочтет …

  14. Что-то надо, наверно, написать после прочитанного…. Хотя честнее просто сказать — спасибо, Виктор Ефимович.

  15. Просто за душу берет и не отпускает. Спасибо, Виктор Ефимович!

Обсуждение закрыто.