…для них, возрождающихся и воспрявших коммунистическим духом, гуманизм, демократия, либерализм, рыночность – откровенные ругательства и понятия ненавистные и непонятные. И опять – лакированная беспроблемность, чистый Палех, а не действительность, опять мы – лучшие и всё у нас правильно…
Декабрь 15-го
Заметки
Александр Левинтов
Разговор с господином редактором
(На берегу, у переправы)
— Добрый день! Я только что отослал вам очередную охапку текстов.
— Да, спасибо, я уже видел их.
— Если честно, меня удивляет, что вы их публикуете.
— Они нравятся мне.
— Но их, кажется, никто не читает и уж точно не комментирует их. Я понимаю, что люди охотнее читают вещи весёлые и развлекательные, лёгкие, но у меня уже не осталось времени на такие, почти совсем не осталось.
— Что поделаешь, вы правы, но ведь людей нельзя осуждать за это, не правда ли?
— Уж, конечно, они ни в чём не виноваты. Их жизнь и без меня полна тревог, забот и разных горестных раздумий, им хочется отойти от этого унылого мира хотя бы ненадолго, а тут – вещи страшные или требующие серьёзных размышлений. Кому это надо?
— Тогда зачем же вы пишете так и такое?
— Я сижу на берегу реки, у переправы и знаю – скоро эта река унесёт меня, и вон за тем поворотом, за первым же поворотом, я забуду весь покинутый мною мир и себя самого, а вы забудете меня, независимо от того, говорил ли я вам что-нибудь на этом берегу или так и ушёл, молча.
— Грустно.
— Невыносимо грустно. Потому и пишу, потому и кричу то, что ещё не докричал и не дописал. Ведь ещё не всё, ещё не всё! Я понимаю, это выглядит гордыней, да это и есть настоящая гордыня, но мне хочется уйти пустым, высказавшимся и от этого – с гордо поднятой головой.
— Вот интересно: как чувствует себя человек без завтра, без будущего?
— Ну, во-первых, человек обязан, согласно Канту, думать и действовать так, что это – его последняя мысль и последнее действие, более того, это – последняя мысль и последнее действие всего человечества. Вы знаете, самое печальное в том, что я чувствую: мой уход хронологически очень близок к уходу всего человечества, и мы вместе уплывём за тот поворот, и никто нас не помянет и не вспомнит. А будущего как завтрашнего не существует. И нет никакого прошлого и настоящего. Будущее – это то, что мы делаем сейчас для него, зная, что его таким, как оно нам грезится, не будет, чтобы мы ни делали.
— Что же и для чего же мы всё это делаем?
— Для себя. Чтобы убеждать прежде всего себя самих в своем существовании. И самое важное, что можем, а, следовательно, должны делать, это – мыслить. Кто словом, кто звуком, кто цветом. Мыслить – значит творить.
— Теперь я, кажется, понимаю, зачем многие пишут, даже не имея на то оснований и основательных причин, а я публикую. Мы перекликаемся в этом мире, чтобы не чувствовать себя одинокими и покинутыми, не только Богом, но и друг другом. Мы все сидим на берегу реки, которая унесёт или уже уносит нас. И я, по сущности, всё тот же Харон, помогающий людям на переправе.
— Ненастоящий Харон. Настоящий брал с каждого лепту, а вы – человек бескорыстный. Что вас заставляет делать это?
— Посмотри на наш берег: он всегда цвета мокрого асфальта. Другие краски, живые и радостные, мы создаем и придумываем себе сами, но приписываем их окружающему миру. А на том берегу – они не выдуманные, настоящие, даже если это чёрная краска мглы – она такая же настоящая, как и розовые цветы седьмого неба. Это хорошо понимали авторы тибетской Книги Мёртвых, «Барда Тхöдоль»: у них процесс смерти и умирания раскрашен самыми разными цветами побежалости и остывания, в зависимости от кармы и прожитой жизни.
— Пока мы на этом берегу, мы можем и даже должны оглядываться назад: «И помни весь путь, которым вёл тебя Господь, Бог твой», но на переправе уже нельзя оглядываться, а на том берегу и невозможно. В «Божественной комедии» Данте удивляется, почему мёртвые так хорошо знают будущее и не помнят даже самое недавнее для себя прошлое – они не могут оглядываться и лишены памяти. Но всякий, кто живым пристально вглядывается в будущее, пытается его угадать и даже строит планы на него, уже умер, хотя бы в сознании своём, уже принадлежит миру мёртвых.
— Я думаю, люди в старости, накануне смерти, потому и пишут мемуары и воспоминания, потому и озираются на прошлое, чтобы не видеть будущего и не стать частью мира мёртвых преждевременно; а я предоставляю им возможность сделать это публично, на миру.
— Да, и не надо придумывать выспренних причин и возвышенных поползновений: всё именно так просто и очевидно.
— И не надо обижаться, что тебя не читают и не слышат: людям хочется успеть высказаться самим и прокричать то, что мы не услышали до сих пор и скоро не услышим никогда.
Остров Мёртвых
Остров Мёртвых. Тишина.
Кипарисы смотрят в небо.
Бьются волны, глухо, слепо,
утверждая крепость сна.
Океан окрест поник:
держит остров на приколе,
нет у Мертвых больше доли,
нет и памяти о них.
О другие берега
бьются волны жизни бурной,
тихо дремлют в нишах урны,
пепла горсточка легка.
Жизнь течёт, а Остров Мёртвых,
неприступный как скала,
ни хула и ни хвала
не тревожит этих Сонных.
Прочь летят века и ветры,
кипарисы неподвижны,
жизнь покажется излишней
в смерчах водородной лепры.
Завтра будет Остров Мёртвых
омываться океаном, но не жизни:
скоро-скоро не собрать живых на тризны,
шансов нет у Нерождённых.
Заклятье
(сказка)
Маленький американский городок с железнодорожной станцией, мимо которой проскакивают практически все поезда, даже местного, весьма редкого, всего два раза в неделю, сообщения.
Полиция штата расследует безнадежное для раскрытия убийство. Убиты двое, очевидно, при дележе добычи налёта на банк в столице графства, в нескольких милях от городка. Подозреваемый – выходец из России по фамилии Родин, один из банды налётчиков.
Собственно, засветился он в кассе станции, где при покупке билета предъявил ID, что от него и не требовалось. Купив билет, он никуда не поехал, двое суток ночевал в местном мотеле, расплатившись по чеку со своим именем и адресом, был на приеме у врача по поводу свежей ножевой раны на левом предплечье. Везде он представлялся как Родин, охотно доставал и показывал свой ID, но по описаниям свидетелей и очевидцев это были совершенно разные люди – и внешне, и по росту, и по комплекции, и по голосу, манере говорить. Он исчез бесследно – и даже не было идеи, в каком направлении. Дело было закрыто в январе 1894 года.
* * *
В итальянской деревушке Сен-Пьер, что на полпути между Аостой и Курмайором, у местной училки начальных классов, типичной миланки, переспал великолепный, запоминающийся на всю жизнь случайный любовник, назвавший себя Артуром.
В эту же ночь с тирольской баронессой фон Визенталь, урождённой цу Ашенбах, в её загородном замке, что на правом берегу Инна, километрах в пятнадцати от Иннсбрука произошло восхитительное любовное приключение с неким Томасом из Грамиш-Партенкирхена, Бавария.
Через две недели обе случайно познакомились в баре аэропорта во Франкфурте-на-Майне. Обе ожидали задерживающиеся рейсы – одна летела в Осло, другая – в Лас-Вегас. Обе были настолько полны ошеломляющими впечатлениями о проведенной полмесяца тому назад ночи, что начали делиться между собой подробностями. Вскоре к их оживленной и полной восторгов беседе присоединилась лондонская журналистка Молли, летевшая зачем-то в Бангкок. Оказалось, к удивлению всех трёх, что и Молли именно в ту же ночь спала с поляком, назвавшим себя Анджеем или, если по-английски, Эндрю.
Приметы этого красавца совпадали до самых мельчайших деталей: родинки на шее справа, необычным, но вдохновляющим словечкам, массивному перстню на левом среднем пальце и т.п. Несомненно, это был один и тот же человек, под разными именами и умудрившийся быть одновременно в трёх, недоступно далеко расположенных друг от друга местах.
Беседа могла бы растянуться надолго, но почти одновременно объявили посадку на их рейсы, и они разошлись, каждая к своей стойке, где после терактов в Париже были установлены дополнительные пункты досмотра.
* * *
4-й век. Лесная поляна на берегу Изара между ещё несуществующим Мюнхеном и кельтским поселением Radasbona, которому, спустя несколько веков, предстояло стать славным Регенсбургом на Дунае. Кибитки небольшого ретского рода поставлены кругом, оглоблями наружу, на случай нападения невидимых врагов. Распряженные кони пасутся неподалеку – их довольное ржание хорошо слышно на марке. Посредине лужайки горит костер, добрый и веселый. Ужин уже кончился, но никто не расходится. У ребятишек глаза горят от любопытства, и они о чём-то постоянно шепчутся.
Из одной из кибиток выходит молодая женщина со свертком на руках и убелённый величественный старик, жрец рода и дед всей ребятни. Он участливо поддерживает молодую женщину, свою младшую дочь, другой рукой опираясь на высокий посох с тотемным волком на вершине посоха.
— Роды прошли удачно, родился мальчик. Я посмотрел в его судьбу и нашёл там сильную угрозу, а ведь ему предстоит стать славным воином и вождем нашего рода и всех ретов. Пришлось заклятьем внести сумятицу в далекие от нас, доступные даже мне с огромным трудом, временам, но я сделал это, и теперь мы все можем радостно и весело отметить счастливое для всех нас рождение маленького Люстига – более ему ничто не угрожает. Уступите-ка нам троим место у вашего костра.
Развитие и будущее
«И видел я в деснице у Сидящего на престоле книгу, написанную внутри и отвне, запечатанную семью печатями. И видел я Ангела, сильного, провозглашающего голосом: кто достоин раскрыть сию книгу и снять печати её? И никто не мог, ни на небе, ни на земле, ни под землёю, раскрыть сию книгу, ни посмотреть в неё. И я заплакал о том, что никого не нашлось достойного раскрыть и читать сию книгу, и даже посмотреть в неё. И один из старцев сказал мне: не плачь: вот, лев от колена Иудина, корень Давидов, победил и может раскрыть сию книгу и снять семь печатей с неё».
Апокалипсис, 5.1-5
Развитие этимологически связано со «свитком» – на папирусных свитках писались в ветхие времена книги и первая из них – Библия (по- гречески «папирус» – «библос», именно из финикийского города Библ и приходили суда с папирусом в Элладу).
Разворачивание свитка с текстом и есть развитие. При этом все тексты и тогда, да и теперь имеют в той или иной, порою ничтожной мере священность. Первые же тексты, Тора, имела и имеет абсолютно священный характер, человеком не написана, но дана ему для прочтения.
Свиток разворачивает и читает сам человек, но что там написано, заранее неизвестно, поэтому всякое будущее и предстоящее было наполнено священным ужасом и страхом. Эта неизвестность предстоящего текста, его закрытость и недоступность для всех и каждого глубоко чувствуется при прочтении Апокалипсиса. Вот несколько цитат из последней книги Нового Завета в подтверждение тому:
«И когда семь громов проговорили голосами своими, я хотел было писать; но услышал голос с небес, говорящий мне: скрой, что говорили семь громов, и не пиши сего» Ап. 10.4
«И услышал я голос с неба, говорящий мне: напиши: отныне блаженны мёртвые, умирающие в Господе; ей, говорит Дух, они успокоятся от трудов своих, и дела их идут вслед за ними» Ап. 14.13
«И сказал мне Ангел: напиши: блаженны званые на брачную вечерю Агнца» Ап. 19.10
«И сказал мне: не запечатывай слов пророчества книги сей; ибо время близко» Ап. 22.10
«И я также свидетельствую всякому слышащему слова пророчества книги сей: если кто приложит что к ним, на того наложит Бог язвы, о которых написано в книге сей; и если кто отнимет что от слов книги пророчества сего, у того отнимет Бог участие в книге жизни и в святом граде и в том, что написано в книге сей» Ап. 22.18-19
Развитие доступно, но не всем и не всегда. Оно дано пророкам, прежде всего.
Как и будущее, которое также дано не всем и не всегда. В иудаизме, христианстве, исламе и большинстве языческих вероучений дается прямой запрет на знание будущего и работу в нём. Помимо мёртвых («Божественная комедия» Данте) знание будущего дано оракулам, пифиям, кудесникам, чародеям, волхвам, прорицателям, жрецам, мудрецам – избранным, отобранным, обученным, посвященным и достойным. Круг их мал и запечатан, и горе, прорвавшемуся в него незаконно, горе разглашающему герметичное знание – Пифагор был убит за профанацию (разглашение) непосвящённым.
Что же остаётся нам, простым смертным?
Коварнейшее из зол, надежда.
Надежда так и не покинула злополучный ящик Пандоры, греческой версии Евы, первой женщины, сотворенной в отместку людям за то, что Прометей дал им огонь и ремёсла. Пандора родила от Эпиметея, младшего брата Прометея, Пирру, вышедшую замуж за Девкалиона, сына Прометея. Эта супружеская пара была пощажена богами и спасена во время Потопа. Человек, по замыслу бога, смог, отбросив надежду, противопоставить себя злу мира сего, злу, порожденному самим человеком, совершенствоваться в этом противостоянии и повиноваться Добру.
Отказывающийся от этой борьбы и противостояния предаётся надежде, сладкой лжи ожидания и ничего не делания, лени самосовершенствования. Куда ведут надежды, мы хорошо знаем: «Оставь надежду, всяк сюда входящий», начертано на вратах ада. Надежда привела тебя туда, куда ты покорно пошёл за нею, и более она уже не нужна.
И когда каждого из нас спросят на Последнем Суде, кто-то скажет: «я старался быть лучше и добрым», а кто-то признается: «я шёл за надеждой».
И пришёл.
Опять морозы и метели
опять морозы и метели —
в который раз, в который раз,
тоскою тянутся недели,
и тянет в дрёму старых, нас
и солнце светит редко-редко,
всё чаще морок-полумрак,
пустые бьются ветром ветки,
и каждый куст – зловещий знак
какое лето нынче дальше:
то, что ушло или придёт?
какая радость, быть чуть старше?
и опыт жизни – глупый гнёт
метёт по космосу и крышам,
метёт уже который срок,
и в завываньях еле слышен
мотив моих последних строк
Возвращение
Мы возвращаемся.
Кто с торжествующей улыбкой и уверенной поступью, кто с ужасом и отчаянием, как скот, влекомый на забой.
Но мы возвращаемся.
Эта мысль неотступно пульсировала во мне на последней географической конференции этого года, в Шуваловском корпусе нового МГУ «Мозаика городских пространств: экономические, социальные, культурные и экологические процессы» (27-29 ноября 2015 года).
Господствовала советская экономическая география, её тематика и терминология. Много говорилось о производстве, градообразующих производствах и предприятиях, об экономике, как её понимали когда-то в нашей стране, и которая была вовсе не экономикой, а политэкономией социализма, где экономика умеет только раздвигать ножки под навалившимся партийно-политическим насильником. Ныне, мы, правда, опять не имеем экономики, а то, что имеем, покорно раздвигает ножки под властью криминала и криминальной властью.
И вновь звучат государственные интересы и масштабы, ЭГП и ТПК, специализация и комплексное развитие, прах бы побрал всю эту мертвечину.
Как и тогда, в пошлые советские времена, с апломбом и даже гордостью за знание нескольких английских слов, используются западные методы анализа, без их критики безотносительно применимости к нашей грешной и незатейливой – и вновь ничего своего.
Идет реванш старой гвардии – и их ровный строй, принци́пы, и их легковооруженные триарии: аспиранты и ученики, а в тылу – ушедшие за горизонт науки и жизни ветераны, уважаемые, но безнадежно отставшие. Они, принци́пы, грозят пальчиком тем, кто ревизует и уклоняется, для них, возрождающихся и воспрявших коммунистическим духом, гуманизм, демократия, либерализм, рыночность – откровенные ругательства и понятия ненавистные и непонятные.
И опять – лакированная беспроблемность, чистый Палех, а не действительность, опять мы – лучшие и всё у нас правильно.
Я не хочу туда, и лучше – заткнуться и сдохнуть.
Общение
от беломора —
топоры под потолком,
забыты передряги, траты, горе,
мы говорим – и ни о чём, и ни о ком,
братаясь и бранясь, в объятиях и ссорах,
и смыслы бытия,
и гол, вчера забитый,
и совесть, высший суд и судия,
пивная лужа невзначай разлита,
чего же ради я
здесь обретаюсь втуне?
мы здесь в словах живём
как Гамлет в Эстерсуне,
иль в Эльсиноре – днём,
и в полночь, и в полудень,
чтобы забылось всё, но не сейчас – потом,
когда и имена – ни вспомнить, ни проверить,
забыться сном,
в котором воскрешать свои вины и меры,
и этот мир – твой дом,
бездомное реченье,
но не бездушное и даже не без дум…
под смрадной пенной сенью
нам разность наших сумм
итог подводит тленью
Ползком, прогрессируя
Я вернулся в Россию 11 лет тому назад, в конце первого срока правления Путина. Цены на нефть только-только начали вставать с колен, и, казалось, этому гламуру не будет конца. В недрах правительства уже зрела концепция 2020, совершенно в духе советских пятилеток и долгосрочных планов: вперед, к вершинам тотального благополучия (правда, в 2011 году эту концепцию сильно придавили к земле, но уже через два года любое упоминание о ней, а также упоминание «плана Путина» стало приравниваться к публичному употреблению мата и караться по всей строгости нашего беззакония).
Вернулся я многофункциональным хроником – плата за безудержный и ничем не обеспеченный гедонизм.
За эти годы я уже 15 раз полежал в разных больницах, с разными диагнозами и разные сроки, до вскрытия дело (или тело?) пока не дошло. Зато могу компетентно оценивать происходящее, если не во всей стране, то в её коечной части, оценивать в назидание потомкам и живущим вне России, особенно тем, кто «крымнаш» и «путиннашевсё». Кстати, уже больше никто не орёт «крымнаш», «даёшьновороссию» и «накиев». Никто не дерёт глотку «спасёмасадаисирию», больше приходится скрипеть зубами, затягивать пояса и подтягивать штаны. Но это – кстати. Врагов вокруг становится всё больше и больше, особенно среди врагов.
Вернёмся в койку.
11 лет тому назад я имел обойму примерно в 10 лекарств, теперь – столько же, но совсем других. Сначала половину этой обоймы я получал бесплатно, а на остальное тратил около 500 рублей ($20, здесь и далее – все цены в долларах), теперь только одно, а за остальные вынужден платить $200 при пенсии в $400.
Я уже седьмой раз ложусь в одну и ту же больницу с одним и тем же диагнозом: сахарный диабет. Год назад вход сюда (просто вход) стоил $15, ныне $25. Постепенно места и услуги здесь становятся платными. Сегодня это:
— одноместная палата с рукомойником – $40 в сутки;
— лекарства, врачи и процедуры – за отдельный счет (пока – около $80 в сутки);
— индивидуальное питание по рекомендациям врача и личным предпочтениям – ожидается около $100.
Умирать пока значительно дешевле – по скромному разряду для атеистов и без поминок – $300, если есть место на кладбище.
При этом надо иметь в виду, что все эти расходы идут не на доходы врачей (они как сидели, так и сидят на нищенских зарплатах), а государства, и без того собирающего налоги, обязательное медицинское страхование и т.п., и тратящее менее 3% бюджета на здравоохранение (США – 20% бюджета).
Прошлым январем сокращение коек, персонала и содержания больниц составило 30%, в этом январе ожидается ещё одно такое же: сокращение госрасходов на 3-5% означает, что внизу, на уровне населения, они сокращаются на 25-30%, ведь зарплаты чиновников всех уровней не должны страдать.
… В неврологию завезли больничные койки второго поколения. Два таджика уже третью неделю уродуются, собирая их. В госпитале Стенфордского университета двадцать лет тому назад, мой тесть лежал на койке пятого поколения, подключенный к мониторингу по всем направлениям состояния здоровья…
У нас на атомной
(рассказ несуна)
Помню, на атомной я работал, ну, это, как наша котельная, только побольше. Вот где шмонают на выходе! Хуже, чем на овощной базе, где я в грузчиках два года отбарабанил. А здесь и года не протянул. И всё-всё здесь засекречено. Хитро, гады, придумали: одним словом разные вещи называть. Вот, например, рентген – это что такое? Это, брат, и портрет мужика какого-то, и аппарат, и крест-лучи, и ещё что-то, я не понял, что, но все это тащат домой, родным и близким – дефицит, наверно. Ловко! Только нас-то ведь не проведёшь. Мы всё таскали: и атомы, и изотопы, и радиацию, и эти самые рентгены. Кстати, браток, ты часом не знаешь, что такое кюри? Зачем они? Кому нужны? На атомной за кюри даже врачи следят и в по карточкам разносят. Атомная, понятно, атомы производит. Атом, он чем хорош? – он всем хорош! Там на входе огромный плакат висит «АТОМ НЕИСЧЕРПАЕМ» и подпись: ЛЕНИН. А сам атом – маленький-маленький. Ну, возьмешь парочку-тройку себе, соседу, теще: считай, на всю жизнь хватит. А что? у нас всегда так: в Красном уголке висит «Мирный атом в каждый дом», а реально только начальство имеет, а нам, рабочему классу, ни по оптовой, ни даже по розничной цене не продают. Нет, конечно, мы уран 235-ый, оружейный плутоний, стронций – не брали: предметы строгой отчётности, как, скажем, ананасы на овощной базе. Да, если подумать, и зачем? В металлолом их не берут, на рынке никому не толкнёшь, разве что какому-нибудь иностранцу, агенту ЦРУ – связываться с такими не стоит, потому как может и настучать, поскольку все они двурушники и на обе разведки работают. Я своему мелкому изотопов натаскал, чтобы не просто играл, а развивался. Теперь стал задумчивым, присмирел. Хорошая штука – изотопы, в смысле педагогики. Вот, тоже, крест-лучами я отоварился по полной. Когда увольняли (не по статье, конечно, а по собственному желанию), столько на мне этого добра зависло – мама, не горюй. Я даже не помню, чтоб реально столько вынес. Наверняка на меня чужие повесили, для отчетности по технике безопасности. А сейчас я в такую дыру попал – ничего не вынесешь, потому как в гробу карманов нет.
На дне
снег метет, сметая свет,
в темноте ночных сугробов
нет надежд и жизни нет,
всё так сиро и убого
лишь мерцанье фонарей,
лишь бессоница без края,
тихо шепчется «налей,
коль совсем дошёл до дна я»
будет утро? а зачем?
чтобы тут же вновь смеркаться?
снег, что на старухе крем:
ни любить, ни ошибаться
ночь и снег, и холода,
беспричинность мглы и дна,
саван мертвенный одра —
будет мне ещё весна?
Гражданская оборона
Если понимать под гражданской обороной обеспечение мирного населения средствами безопасности во время войны, то надо признать, что все государства отвратительно плохо подготовлены к войне (почему-то все надеются, что этого можно избежать и жмурятся на явное приближение войны), но все по-разному. Рассмотрим три модели организации гражданской обороны в России, Европе и США
В России армия, политические и бизнес-элиты по гражданской обороне смело могут получать в зачетки пятерки: все имеют надежные бункеры (иногда даже много бункеров), где можно укрыться и пересидеть неопределенно долгое время, включая несколько поколений. Мирное население с точки зрения бомбоубежищ абсолютно беззащитно, даже там, где имеется метрополитен: в районах массовой застройки метро неглубокого залегания, очень уязвимо и без всяких военных действий склонно к аварийности; подземных гаражей даже в крупных городах почти нет, а там, где они есть, собственно жителей нет – это офисные гаражи; собственно бомбоубежищ в многоэтажных домах нет и оборудовать их на скорую руку технически невозможно.
Это про крупные города. Мелкие и малые убеждены, что их никто бомбить не будет. Что неочевидно.
В советское время уроки ГО были и в школах, и в институтах. Сегодня имеется ОБЖ (обеспечение жизнедеятельности), курс по этой дисциплине включает в себя ГО, но не как основное его содержание. От случая к случаю в школах, университетах и учреждениях проводятся учения по ГО – лучше бы их не было: по свистку людей выгоняют во двор, лифты не отключая и запасные выходы не открывая. Всех выгнанных держат полчаса в опасной близости от стен, которые могут просто завалить людей. Ни само здание никто не осматривает, ни людей никто не пересчитывает, поэтому потери заведомо неисчислимы.
Как и в позднесоветское время, в современной России подготовка населения, прежде всего молодых генераций, сосредоточена на выращивании патриотизма и идеологическом зомбировании. Все эти комсомольцы, дружинники, пионеры и прочий гитлерюгенд – всего лишь пропагандистские оборочки.
Полиция также никак не готова к организации массовой защиты населения – она натренирована лишь на разгон и пресечение массовых манифестаций и «беспорядков».
Имеется мощная армия МЧС, но эти отряды способны выполнять прежде всего спасательные, а не организационные работы. К тому же, будучи военизированными, силы МЧС будут, скорей всего, мобилизованы на ведение военных, а не спасательных операций.
В России напрочь отсутствует самоуправление во всех его видах. Надеяться на самоорганизацию населения невозможно просто в силу отсутствия опыта совместных действий, взаимовыручки и взаимодоверия.
Ситуация усугубляется тем, что в крупных городах, которые окажутся, скорей всего, первыми кандидатами на бомбометания, преобладают приезжие, не знающие ни города, ни друг друга. Особенно это заметно в Москве и Петербурге.
В США людскими потоками и их организацией занимаются давно и весьма успешно, однако с точки зрения обеспечения шелтерами, ситуация здесь близка к российской (=катастрофической). Американцы, особенно, если это социально однородная масса, склонны к почти мгновенной самоорганизации и установлению самоконтроля, социального мониторинга. Многие американцы вооружены, а это, как ни странно, придает людям больше уверенности в безопасности.
Важную роль в ГО США играет национальная гвардия, для которой гражданская оборона – основная функция. Здесь нет никакого идеологического или патриотического надувательства, но имеется отменный исторический опыт. Немаловажное значение имеет также широко распространенный волонтёрский опыт (в России он только зарождается). И, наконец, США – страна природных катастроф и катаклизмов (торнадо, ураганы, землетрясения, пожары, оползни и т.п.), что делает американцев весьма натренированными к природным и техногенным стихиям.
Мощной организующей силой является также союз ветеранов США «Американский легион». К сожалению, военные ветераны в России – это прежде всего угроза мародерства и насилия.
Европа – старейший и самый многоопытный плацдарм военных действий, в которые мирное население втягивалось поневоле. Но именно здесь, в Европе, – наибольшая опасность панических шараханий.
Европейские города имеют не только опыт существования в состоянии войны. Здесь высокоразвитая, хорошо оборудованная и очень функциональная подземная урбанистика. Как ни странно, европейские города гораздо менее уязвимы, чем российские и американские.
У европейцев также высокие кондиции самоорганизации и самообороны, но компактные анклавы иммигрантов, прежде всего, мусульманских, – специфическая проблема европейских стран. Европейская полиция имеет гораздо больше опыта в организации гражданской обороны, чем российская и чем местное население.
В заключении следует признать, что, увы, нынешний мир, изнежившись без крупных войн, как никогда ранее, не приспособлен к защите своего населения.
Измайловское детство
трамвай скрипит на повороте,
по окнам цвет черёмух бьёт,
приснилось: я мальчишкой, вроде,
и жизни открываю счёт
тарзанки на пруду, булыжник
на оживлённой мостовой,
издалека точильщик слышен,
в стакане – белый постовой
клопы и керосин в бидоне,
в лапту уж надоело нам,
лещи мешками на поддоне,
на карте где-то был Сиам
в сараях уголь и дровишки,
и ночи, полные любви,
по крышам прыгают мальчишки,
и тьма, хоть лешего зови
девчонки в платьицах горошком,
из одуванчиков венки,
проснулся: старым и заросшим,
седая пакля из пеньки
В центре
(стихотворение в прозе)
Мы ехали в трамвае, а, может быть, это был автобус или троллейбус, мы ехали, сидя рядом, совсем чужие друг другу и неизвестные, как и все остальные вокруг нас.
Вдруг я понял, что мне надо здесь непременно сойти, хотя я и не помню, куда еду и зачем мне надо сходить именно здесь. Я стал проталкиваться к выходу, выставляя вперед правое плечо и непрерывно спрашивая: «Вы сейчас выходите?», люди неохотно расступались, совсем немного, и я втискивался меж них, а она шла за мной, тоненькой змейкой.
Наконец, я выбрался, когда дверки стали нервно захлопываться, подал ей руку, и она также оказалась на тротуаре.
— Спасибо.
— Это где-то здесь рядом.
— Что – это?
— Геометрический центр.
— Геометрический центр – чего?
— Города, а, может всей страны или, наверно, Земного шара – не знаю.
— Давайте поищем вместе.
И мы его нашли, хотя много раз ошибались и сворачивали совсем не туда. Но мы его нашли. И каждый встал, касаясь носками геометрического центра, так близко от него и друг от друга, что мы почувствовали невесомость.
— Так ведь это центр тяжести.
И тут к нам стали слетаться всякие тяжести, совсем юные и очень легкие.
Так мы стали мужем и женой.
Перед Новым
и всё когда-нибудь растает!
и вновь – веселье и любовь,
и всё ещё вернётся в мае,
когда-нибудь… цветами… вновь
затишье снега, гнев бурана –
переживём, брат, не тужи:
нам расставаться, вроде, рано,
ещё поборемся, мужик
не смей работать по заказу —
лишь по велению души,
не изменяй себе, ни разу!
быть в центре хуже, чем в глуши
мы все уходим – лишь телами
и тем, что делают тела,
идей, стихов и строк за нами
тропа заметная легла
«товарищ, верь!», а, впрочем, вряд ли:
сомненье – меньшее из зол
уходит год – в хмельном наряде,
лишь я – спокоен, вымыт, гол…
Замечательно, и проза, и стихи.