Лейб Браверман: Никто не выбирал

Люди творили, работали, отдыхали, любили и ссорились, сходились и расходились. Никто не выбирал ни жизнь, ни смерть.

Никто не выбирал

Лейб Браверман

Материальный мир и наши желания тоже суть материального мира действуют по законам природы и свободы выбора не существует.
Иммануил Кант

Рассказ основан на реальном случае

Чудесная осень оторвала меня от дневных забот и заманила на вечерний проспект. Под ногами, будто для гостя короля или президента, расстилался прекрасный золотой ковёр. Неповторимы краски заходящего солнца в осенних листьях. По проспекту мчались машины. Проходили люди, улыбаясь, громко разговаривая между собой, перешёптываясь, догоняя своих убежавших вперёд детей.

Ходили одинокие, пары, целые группы. Ходили радостные и грустные, оживлённые своим безбрежным счастьем и подавленные, замкнутые в своём отчаянии. Одни спешили, другие шли неторопливо. Переходили улицу, спеша между мчащихся машин. Заходили и выходили из магазинов, кинотеатров. Липли к ярко освещённым витринам.

Улица и город дышали полной грудью.

Вечерний Вильнюс.

И, кажется, в этом внешнем хаосе действовали хорошо отлаженные внутренние пружины, которые направляли всё это движение, которые придавали закономерность и необходимость всему происходящему.

Я медленно пробирался между весёлых ватаг немыслимо модных юношей и девушек, которые толпились у ресторанов и кафе. Их шумное кипение чем-то напоминало мне беспечную живость оккупантов в покорённом городе. Но и мне было весело среди них. Я жадно отдыхал от дневной суеты. Я не чувствовал себя предателем среди этих молодых покорителей.

Вдруг, будто призрак из-под земли, передо мной выросла знакомая фигура старого друга Мечиса. Вот так встреча! Он меня не заметил и пошёл дальше. Сейчас он пройдёт мимо, не узнав меня, со своими затаёнными мыслями. Я смогу пойти дальше своей бездумной дорогой, наслаждаясь прекрасным вечером.

Много лет я не встречал Мечиса, наверное, со счастливой студенческой поры. Я знал, что он стал журналистом. «Газетчик», думал я иногда про него беззлобно, но и без особого уважения.

И всё-таки, он был тогда хорошим другом, хотя его скрытность часто меня раздражала. Он умно и с каким-то участием умел меня выслушать, помочь советом, выручить. Никогда не исповедовался сам. Никогда не обременял меня своими заботами. Или их не было у него? Кто знает? Но грустным его никто не видел. Хоть тихий, но всегда жизнерадостный. Одним словом, он был идеальным другом, хотя был значительно старше нас всех.

Что же с ним случилось сейчас? Почему его лицо и весь его облик выражает такую тоскливую отречённость? Нет, я не смогу допустить, чтобы он ушёл. Это низко, трусливо.

Я быстро обернулся и несколькими быстрыми шагами догнал его. Положив руку ему на плечо, я тихо позвал: «Здравствуй, Мечис!»

Он как-то застыл на месте, медленно повернул ко мне голову и, странно шепнув: «А, ты…», — побрёл дальше. Вдруг он остановился, шагнул ко мне и неожиданно громко воскликнул: «Хорошо, что мы встретились. Не откажи, друг, в любезности, зайдём со мной на часок в кафе. Я должен тебе рассказать…»

— Что ж, Мечис, пошли. Но разве мы найдём сейчас местечко в кафе? Видишь, сколько шалопаев осаждают двери всех кафе и ресторанов.

— Это для меня не проблема, я ведь газетчик, пройдоха. Он грустно улыбнулся, потянул меня за рукав и повёл.

Проталкиваясь среди молодёжи к дверям с табличкой «мест нет», он не отпускал мой рукав, будто боялся, что могу также внезапно исчезнуть, как появился.

Для нас тут же нашёлся столик и два кресла. Будто специально ждали нас. Ресторан «Паланга» встретил нас, как желанных гостей.

Музыканты настраивали свои инструменты, пытливо разглядывая публику.
Заказывая бутылку сухого вина, кофе с пирожными, Мечис сразу же закурил.

Зачем он заказал вино, думал я, кажется ни он ни я пить не будем?

Мы сидели друг против друга и странно молчали.

Зачем он меня затащил сюда и молчит, с недоумением гадал я? Я молча смотрел на него и задыхался в едком дыму. Что он прячет за этой дымовой завесой? Какие мысли, горести? Зачем мы здесь? Вот так встреча хороших старых друзей! Завлёк меня в эту шумную духоту и спрятался в непроглядном обруче дыма…

Принесли заказ. Мечис закурил новую сигарету, разлил по бокалам вино. Мы одновременно отодвинули их в середину столика и начали помешивать кофе. Он сделал особенно глубокую затяжку, потушил свою сигарету о пепельницу, в которой уже наросла изрядная гора окурков, схватил свою голову обеими ладонями и заговорил: «Ты должен меня выслушать, друг. Осуди, побей меня, плюнь в рожу, если захочешь. Только выслушай. Хорошо, что именно тебя я встретил».

— Выкладывай, Мечис, что у тебя на душе. Не стесняйся! Давай! Я слушаю.

— Плохой из меня рассказчик, но ты меня поймёшь. Именно ты. Мы ведь друзья. Студенческая дружба нерушима.

Мечис как-то ожил. Он пригубил вино, опять отодвинул от себя рюмку, приблизил своё лицо к моему лицу. Запах табачного дыма заставил меня выпрямится в кресле. Я застыл в ожидании.

Тихим, каким-то глубинным голосом Мечис выдавливал из себя слово за словом, слог за слогом. Неторопливо, монотонно, будто для себя одного.

Мечис, мой старый друг, этот тихоня, любил когда-то девушку. Её звали Хая. По-древнееврейски — жизнь. Это было давным-давно. До войны. Они вместе учились в гимназии. Учились и любили друг друга. Но судьба распорядилась по-своему. Он потерял свою Хаю. Думал — навечно. Но щемящее, тоскливое чувство любви к ней, её немеркнущий образ он всегда и повсюду носил с собой.

Много девушек на своём тяжёлом жизненном пути повстречал он — красивых и весёлых, заботливых и манящих, но ни с кем из них не связал свою жизнь, всё верил, что найдёт свою единственную.

И он её нашёл. Внезапно увидел. Был потрясён её изменившимися чертами. Была страшная война. Фашисты наводили свой кровавый порядок.

Хая, постаревшая, еле узнаваемая, в рваной одежде, в каких-то тяжёлых мужских ботинках, шагала с колонной узниц-евреек. Их гнали с работы обратно в гетто. Серая безликая масса женщин.

Вот так удалось ему наконец встретить Хаю.

Он чувствовал, что сейчас крикнет на всю улицу или схватит её и побежит. Куда? Разве он спятил? Разве он забыл, кто он? Разве он не понимает всю чудовищную безвыходность своего положения, чудовищную обреченность положения Хаи. И всё-таки, он себе не простит, если не поможет ей. Он должен её спасти. Как?

Он медленно пошёл рядом с колонной узниц. Почти рядом с конвоиром-эсэсовцем. Ведь он ещё свободный человек. Хоть и литовец, низшая раса, но всё-таки человек. А его Хая, его бедная Хая для этих завоевателей «недочеловек-унтерменш». Она шагает с колонной узниц по проезжей части дороги. Вместе со скотиной и машинами. Тротуар для этих бедняг строго запрещён. Она его не замечает. Но он не упускает её из виду. Он обязан что-то придумать. Надо спешить. Он пытается заговорить с эсэсовцем, но тот его с криком отгоняет от себя. У Мечиса в кармане товар чёрного рынка, мешочек бобов натурального кофе. Он приближается к эсэсовцу, держа мешочек кофе в руке. Опять вкрадчиво заговаривает с ним.

— Чего хочешь, литовская свинья? Пулю в живот? — кричит эсэсовец.

— О нет, господин шарфюрер, совсем наоборот, — пробует Мечис отшучиваться, — у меня старый счёт с одной медхен из этих. Вот отличный кофе, берите. Только разрешите два слова с ней.

— Да ты, ферфлухтер думкопф, — с юмором, сказал эсэсовец, выхватывая из рук Мечиса мешочек кофе и быстро засовывая его в карман. — Какая из этих вонючек тебе нужна?

Мечис чуть не прокусил себе губу. Он глазами указал на Хаю. Эсесовец подошёл к ней, схватил за шиворот и потащил её к краю колонны. Он кивнул Мечису, чтобы тот приблизился к ней, а сам отстал на два шага.

— Одна минута, думкопф! Иначе вам капут, понятно?

Мечис быстро подошёл к краю тротуара и тихо позвал: «Хая, Хаите…»

У Хаи, будто ноги подкосились, и она едва не упала, споткнувшись. Но ряды колонны потащили её вперёд. Хая повернулась к Мечису, и в её глазах заблестели прозрачные бусинки слёз. Через влажную завесу Мечис увидел столько страданий, столько тоски, что он едва не потерял сознание.

Секунды мчались как вихрь. Одна минута! Одна! Сколько секунд ещё осталось?

— Хаите, слушай, — быстро заговорил он, — я тебя спасу.

Он оглянулся на эсэсовца, не подслушивает ли он. Тот был занят наведением порядка в рядах колонны женщин. Кого-то он бил прикладом автомата, кого-то пинал ногой.

— Хаите, милая! Ты всегда в этой же колонне?

— Да, — шепнула она, будто не веря ещё, что рядом с ней шагает Мечис.

— Завтра или послезавтра я тебя встречу, слышишь, и спасу тебя. Хорошо запрячу.

— Нет, Мечис, это невозможно.

— Слушай Хая, слушай, сейчас меня прогонят. Я тебя спасу.

— Мечис, Мечис. У меня семья. Дети. Двое детишек. Маленькие. Если можешь, придумай, как их спасти. Придумай Мечис, придумай. И во сне буду ноги твои целовать. Всю жизнь.

От неожиданности Мечис на мгновение растерялся. На одно мгновение.

Тут же его мысли закружились в бешеном вихре. Он искал выход в решении новых проблем. Он обязан что-то делать для неё, для её семьи. Это ведь его Хая. Это ведь Хаите.

— Я обдумаю, я помогу, я приду, вымолвил он.

Он почувствовал сильный удар в спину и отлетел в сторону, ударившись головой о стену дома.

Минута истекла. Самая короткая, самая быстротечная, самая длинная минута его жизни…

Я не выдержал и быстро спросил:»Так ты спас её детей, Мечис? Ты спас её семью? Ты её спас, Мечис? Ох, какой же ты человек! Какой ты человече!..» Я осёкся.

Лицо Мечиса вдруг померкло, потускнело. Тяжёлые веки совсем скрыли его глаза от меня. Он лихорадочно выхватил из новой пачки сигарету, дрожащими руками поднёс к ней зажженную спичку, которая догорела в его пальцах. Он отчаянно задымил.

Потом заговорил, будто перерезал своё жуткое молчание пополам, на четыре части, на мелкие кусочки.

— Друг мой, дружище, я не разыскивал Хаю ни на завтра, ни на другой день. Я не спас её, не спас её детей, её семью. Мог ли я это сделать? Может быть и смог бы. Но не сделал… Плюнь мне в рожу, друг! Ничего я не сделал. Никого я не спас. Эту ночь, после встречи с Хаей, после этой страшной минуты, я не спал. Думал, что я должен делать? Понимаешь? Ведь я был в подполье, я был связным. Я доставлял листовки прямо из подпольной типографии верным людям. Я думал, имею ли я право сам решить такой вопрос? Не погублю ли я дело? Дело жизни и смерти целой организации. Эх, дружище, мои переживания ломаного гроша не стоят. Я загубил свою совесть. Навсегда загубил. Проклятый выбор, Хая или организация, наша вайна, наша борьба с врагом… Как-то, вскоре после встречи с Хаей, меня предупредили, чтобы я не возвращался домой. Была облава. Моя тайная квартира попала в осаду. Была арестована группа товарищей. Старые связи разорвались. Вся организация очутилась над краем пропасти. Друг ты мой! Ты даже не представляешь, что я тогда пережил. Никто не поймёт. Я… я даже тайно радовался. Я будто бы избавился от невозможных мучении совести. Значит, я просто не смог спасти Хаю. Ни её детей, ни её семью. Итак, у меня не было другого выбора. Никакого выбора.

Я сидел напротив Мечиса притихший, онемевший. Что я мог сказать ему? Ничего. Совесть, долг, обстоятельства, человечность. Проклятие выбора. Разве найдётся для этой невозможной ситуации беспристрастный судья?

Мечис опять закурил очередную сигарету.

В зале гремел оркестр. Парочки извивались в современном танце. За соседними столиками велись шумные разговоры.

— Если можешь, друг, послушай продолжение этой истории.

— Разве этого ещё недостаточно? — в испуге крикнул я.

— Нет, нет! Это не конец истории, дорогой мой. Дослушай, пожалуйста… — упавшим голосом, умолял Мечис.

— Говори, — подавленный простонал я.

— Я только что видел мою Хайите.

Мечис произнёс это так тихо, что я еле услышал его. Его слова с трудом проникли в моё сознание. Неужели его преследуют призраки прошлог?

Я быстро взглянул на него, чтобы убедиться, сидит ли передо мной нормальный человек.

Он грустно посмотрел мне в глаза, приподняв свои тяжёлые веки, покачал головой, залпом выпил бокал заказанного вина, налил себе второй и опять выпил.

— Фу, уксус тухлый, — поморщился он, — надо было коньячку. Теперь тебе интересно будет узнать вторую историю. Не про меня, про Хаю. За два дня, друг ты мой, я раскопал такое, что любому человеку не дано перенести. Впервые в жизни я работал почти без передышки двое суток, как сенсационный репортёр. Это была не сенсация, человек, это было ужасное потрясение. После этого моя жизнь, как будто сошла с привычных рельс. Это репортаж о проклятии выбора. Слушай, друг мой, репортаж. Только ты и узнаешь, ведь такой материал у нас, в советской прессе, не печатают.

Теперь Мечис откинулся в кресле, окутанный дымом, а я налёг грудью на столик, низко опустив голову. Весёлая, шумная музыка сверлила мозг. Топот танцующих ног казался мне кошмарным нашествием конницы гуннов.

Но с первыми словами Мечиса все посторонние звуки исчезли. Даже Мечиса я больше не видел. В воздухе завыла сирена боли. Огромная сплошная боль. С каждым новым словом этого жуткого рассказа невыносимая боль всё глубже пронзала всё моё сознание. Я широко открыл рот, будто для крика, но только беззвучно хватал прокуренный удушливый воздух. Жуткий рассказ грохотал во мне и разрывал, как неуправляемая ядерная реакция, захватывая всё новые и новые пласты моего сознания.

Мечис нашёл свою Хаю в психиатрической больнице. У неё буйный психоз. Рецидив. Впервые она сошла с ума в 1944-ом году, когда она…

Нет. Об этом потом. Ведь после первого помешательства она постепенно оправилась. Правда, она тогда поседела на глазах у людей. Нет, нет. Нельзя сбиваться с рассказа. Это потом, потом.

Три дня назад, к гостинице Гинтарас, подошла группа туристов из ГДР. Они только что вернулись из Тракай. Группа молодых преподавателей русского языка. Среди них выделялся один седовласый немец. Благообразное лицо и глубокие умные глаза. Молодые немцы весело беседовали между собой. Седой немец не участвовал в их оживлённой беседе. Он был чем-то озабочен, осматривая привокзальную площадь. Ходил взад-вперёд. Казалось, что он в этих местах не впервые. Он удивлялся оживлённому, новому городу…

Когда-то  он служил в армии Рейха. Тогда большая часть города лежала в дымящихся руинах.Это проклятое прошлое тяжёлым спудом давило на него. Теперь он постаревший учитель, турист.

И вот тут-то случилось нечто непредвиденное. К их группе медленно приблизилась старуха. Седая, седая. Даже ресницы были будто обсыпаны нерастаявшим снегом. Её негибкие ноги тяжело стучали по тротуару.

Вдруг взгляд седовласого немца остановился на приближающейся старухе. Он хотел продолжить осмотр привокзальной площади, но его взгляд непроизвольно возвращался к упрямо приближающейся старухе. Вот она уже совсем близко. Старый немец не мог оторвать взгляда от её глаз. Эти глаза он видел уже однажды. Он точно видел!

Её глаза на миг застыли и внезапно её взгляд ввинтился в зрачки старого немца. Её губы вдруг разомкнулись. Лицо судорожно искривилось в страшной гримасе. Из груди вырвались душераздирающие крики: «Мария-Луиза! Один из двух! Один, один, один»!

Она накинулась на старого немца, вцепилась ему в горло своими костлявыми скрюченными старческими пальцами с удивительной силой сжимая его горло мертвой хваткой.

Молодые туристы тщетно старались оторвать безумную старуху от старого учителя. Она продолжала дико кричать, хрипеть: «Только одного! Одного, одного, одного! Птенчики мои, птенчики», — пока вместе со своей жертвой не повалились наземь. Из её рта полилась пенистая слюна, безумно вращались глаза, пальцы разомкнулись.

Два старика лежали без сознания на мостовой среди притихшей, остолбеневшей группы молодых туристов.

Старуху отвезли в психиатрическую больницу. Старый турист, немецкий учитель, был отведён в гостиницу, в свою комнату. Местный врач осмотрел его и диагностировал острый невроз на почве сильного нервного потрясения. Старик быстро, еле уловимо, лепетал врачу: «Wer reitet so spät durch Nacht und Wind? Das es ist der Vater mit seinem Kind. O, майн Гот, кинд, кинд, кинд».

Мечис вдруг встал и шатаясь как пьяный, побрел куда-то, расталкивая танцующих, оставив меня за столиком, как на лобном месте.

Он вскоре вернулся и вслед за ним семенила официантка с бутылкой коньяка. Мечис тяжело опустился на стул. Лицо официантки расплылось в улыбке. Она принялась разливать коньяк, но Мечис вырвал бутылку из её рук, буркнув: «Спасибо, мы сами». Официантка пожала плечами и недовольно, с застывшей улыбкой, удалилась.

— Пей, друг, — продолжаю репортаж.

Мечис быстро опрокинул рюмку, а я за ним, будто искал спасения от нависшей угрозы.

— Слушай, друг мой, слушай. Хаите попала в психиатрическую больницу. Я случайно узнал об этом. Её трагическая судьба меня засосала в трясину, настоящую трясину. Двое суток я не знал, что такое есть, пить, спать. Что такое день, что ночь. Я встретился с моей Хаей. Безумной Хаей. С моей несостоявшейся юностью. Я ногтями отдирал старые раны моей совести. Я кричал от невыразимой боли, метался в лихорадке.

В глазах Мечиса появился горячечный блеск. Я опасался за его психическое состояние. Однако Мечис продолжал:

— Не думай друг, что человеческие страдания были мне чужды. Я не был, как ты, в Освенциме, не пришлось мне быть евреем и жить в вечном страхе и недостатке в гетто. Видеть эти ужасы изо дня в день, слышать стрельбу на улицах, И я, свободный литовец, чувствовал своё отчаянное бессилие помочь этим несчастным. Я не мог выполнить то, что положено порядочному человеку. Потом я был на фронте. Воевал. Гибли товарищи. Самым страшным было освобождение одного небольшого концлагеря, где-то в Польше. Мы выносили на руках живые скелеты женщин, а может и трупы. Мы, опаленные в боях бойцы, носили в полосатом тряпье этих несчастных и, не стесняясь, плакали. Мне всё время казалось, что среди них может быть и моя Хая…

Мечис опрокинул очередную рюмку коньяка, забыв и мне налить. Он не пьянел, но всё больше возбуждался. Лицо его судорожно искривилось и напоминало мне древнегреческую театральную маску. Мечис продолжал дрожащим голосом:

— Теперь я узнал такое, что… Друг ты мой, друг! Выслушай старика Мечиса. Может мне легче станет. Последний аккорд моего репортажа. И опять проклятие выбора! Иногда неясно, что хуже, жизнь или смерть. Детская акция в гетто. Фашисты рвут из рук старых женщин — бабушек и оставшихся в гетто единичных матерей — детишек. Еврейский приплод им помеха. Помеха тысячелетнему Рейху. Солдаты против детишек. Чёрные глазёнки обращены к своим бабушкам и матерям. С бледных губ срываются крики о помощи: «Мамочка! бабушка!» А женщин гонят прочь, бьют, убивают на глазах малюток. Кричащих детей кидают в безглазую машину.
К одной из матерей, крадучись подходил пожилой эсэсовец. Он ей быстро и тихо говорит:

— Слушай еврейская женщина, ты очень похожа на мою дочь, на мою Марию-Луизу. Даже твои детки похожи на моих внуков. Я попробую тебе помочь. Слушай внимательно, ведь я рискую жизнью. Хватай одного из своих детей и беги направо к сараям. Я буду гнаться за тобой, стрелять. А ты беги. Не оборачивайся и ты спасёшь одного . Поняла? Чего ждёшь? Быстрей, быстрей. Хватай одного. Одного из двух. Иначе нельзя. Беги, беги же!

Я со страхом смотрел на Мечиса и в душе, по-настоящему боялся продолжения.

Мечис упрямо продолжал свой рассказ. Его лицо покрылось туманной пеленой. В его глазах будто потухла искра жизни Он бросил на меня быстрый взгляд, желая убедиться, готов ли я выслушать до конца, его страшный рассказ. Не ожидая знака от меня, он продолжал: «Это была моя Хая. Это были её дети. Это был пожилой эсэсовец, ныне старый турист. Хая судорожно гладила по головкам своих детишек, подымая на руки то одного, то другого. Изо рта у неё вырвался отчаянный крик: «Мария-Луиза, Мария-Луиза!» Внезапно её голос першёл в хриплый шёпот: «Одного из двух, одного из двух, одного, одного, одного!»

Пожилой эсэсовец торопил её и вдруг отошёл. К Хае быстро приблизился молодой эсэсовец с огромным псом. Выбор не состоялся. Детей забрали и бросили в машину. Хая поседела на глазах у эсэсовцев. Обезумевшая, с нечеловеческим криком она бросилась на эсэсовцев и те, вместе со своим собаками-волкодавами, отшатнулись от этой яростной, обезумевшей женщины. Потом она вместе с другими несчастными женщинами с душераздирающими криками кинулись к отъезжающей машине.

Мечис схватился за бутылку с коньяком как за спасательный круг. Дрожащей рукой он заполнил наши рюмки. Они перелились через край и испачкали белую скатерть. Не глядя друг на друга, мы выпили, запивая остатками кофе.

Глядя куда-то вдаль, Мечис промолвил: «Это, друг мой, всё. Всё. Конец репортажа».

За соседним столиком кто-то прошипел: «Ведь литовец, а выпивает с жидом». Слава Богу, Мечис не услышал. Мерзавец не остался бы без расплаты. Мечис иступлённо курил. Из его рта и ноздрей извергались клубы дыма. Низко опустив голову, я допивал остатки остывшего кофе, задыхаясь в едком дыму. Зачем всё это, думал я. Зачем мы здесь сидим? Зачем веселятся люди? Зачем детский смех? Зачем вздохи влюбленных. Зачем нега утомленности завершенного? Зачем вернулись в это страшное прошлое? Кругом веселятся люди. Разве им до этого прошлого? Что ушло, то ушло. Утекло. Однако память тащит за собой проклятие прошлого.

Будто тысячи колёс колоссального паровоза отстукивают в мозгу страшное заклинание: чтобы выбирать, чтобы выбирать, чтобы выбирать… Но какая-то неведомая сила держит в тисках все наши желания. Всё определено.

В далёком углу раздался последний звук саксофона. Отзвенел его отзвук на гитаре и поставил последнюю точку удар барабана. Несколько пар ещё продолжали свой танец. Внезапно всё утихло. За соседними столиками люди вставали и собирались уходить.

Мечис потушил сигарету и медленно, будто собирая свои мысли, встал. Табачный дым ещё не рассеялся над его головой. Я попробовал подняться вместе с ним. Отяжелевшие ноги как бы прилипли к полу. Шум в ушах, долгое время мучительно мешавший мне, вдруг прекратился. Я сделал над собой неимоверное усилие и поплёлся за Мечисом к выходу.

Но Мечис как невидимый призрак растаял в толпе. Он просто исчез. Так же внезапно, как и появился. Я хотел догнать его, но… увы. Он пропал, не попрощавшись, таща с собой невозможно-болезненную израненную память.

Холодный ветер сдувал с лица остатки удушливого дыма. По проспекту мчались машины. Проходили люди. Одни были веселы, другие грустны. Некоторые перешёптывались, некоторые громко разговаривали между собой, размахивая руками. На улицах уже не был слышен детский смех. Одни спешили, другие шли неторопливо. Заходили и выходили из кинотеатров. Женщины прилипали к ярко освещенным витринам закрытых магазинов. Город дышал полной грудью.

И кажется, в этом внешнем хаосе действовали хорошо отлаженные закономерность и необходимость всего происходящего.

Люди творили, работали, отдыхали, любили и ссорились, сходились и расходились.

Никто не выбирал ни жизнь, ни смерть.

Один комментарий к “Лейб Браверман: Никто не выбирал

  1. У литовцев было подполье? Против кого они сражались в этом подполье? Против немцев? Интересно было бы получить ссылки на документальные материалы.

Обсуждение закрыто.