Лев Сидоровский: Вспоминая…

После потери друга он попробовал выступать один, но это было уже не то… Наконец уехал к детям в Израиль, где бывшие соотечественники в концертном зале отметили его 75-летие. С трудом поднявшись на сцену, Ефим Иосифович в микрофон прошептал: «Спасибо, что пришли. Шоломаленьки булы…»

Вспоминая…

О Василии Ивашеве и Камилле-ле-Дантю, о Тарапуньке и Штепселе, о Константинове и Рацере

Лев Сидоровский

14 ДЕКАБРЯ

«СИЯНЬЕ СВЕТЛОГО ПОСТУПКА…»
В день 195-летия
восстания на Сенатской площади,
вспоминаю, как оказался в гостях
у внучки (!) декабриста

ВСЕ-ТАКИ удивительные встречи, дорогой читатель, судьба иногда мне дари­ла… Вот как-то, в 1975-м, когда город на Неве намеревался отме­тить 150-летие восстания декабристов, пришел я в одну пи­терскую квартиру. Хозяйка квартиры показывала мне альбом с семейными фотографиями, поясняя:

— Это мой прадед, Петр Никифорович Ивашев. Сподвижник Суворова и Кутузова, инженер-генерал-майор, чей мундир в па­мять о Тарутине, Измаиле, Бородинском сражении украшен Геор­гиевским крестом, звездой Анны, орденом Владимира и многими другими наградами… А это — его сын, Василий Петрович…

Конечно, я уже и раньше из книг знал о судьбе декабрис­та Ивашева, но одно дело прочитать и совсем другое — услы­шать об этом же какие-то малоизвестные, чисто житейские, но милые подробности, которые могут храниться только в семье. Услышать — от собственной его ВНУЧКИ!

Да, я очутился в гостях у внучки декабриста — Екатерины Петровны Ивашевой-Александровой, которой тогда, в декабре 1975-го, меньше года оставалось до ста лет… Память у хо­зяйки дома оказалась просто удивительной. И снова в ее расс­казе ожил образ блестящего офицера кавалергардского полка, который фейерверку светского общества предпочел пламя друго­го общества, тайного…

* * *

ВАСИЛИЙ Петрович Ивашев, или, как его называли близкие, Базиль, Пажеский корпус закончил совсем юным. Пройдя пятилетний курс обучения за два с небольшим года, он уже в шест­надцать лет получил первое офицерское звание.

Серьезная домашняя подготовка, влияние отца, духовная близость с матерью, женщиной активной в делах общественных, нежной к детям, незаурядные способности к усвоению предметов — всё это заметно выделяло Ивашева из круга его сотоварищей. Будущее юного Базиля не вызывало сомнений: кавалергардский полк, светское общество, праздная жизнь… Однако в кругу его друзей появился ротмистр Степан Никитич Бегичев, который дал почитать Ивашеву часть устава «Союза благоденствия», а затем принял молодого друга в члены тайного общества.

Деятельным членом общества Ивашев не стал. Созерцатель­ный по натуре, да еще легко поддающийся болезням, он надолго отходил от общественных интересов. Тем не менее жизнь туль­чинского кружка молодых военных была Базилю по душе…

Как вспоминает в своих «Записках» Николай Басаргин:

«На сходбищах членов спорили, толковали, передавали свои заду­шевные помыслы и нередко очень свободно, скажу более, неуме­ренно говорили о правительстве. Предположениям, теориям не было конца. Первенствовал Пестель. Его светлый логический ум управлял нашими прениями и нередко соглашал разногласия…»

В 1821-м Ивашев серьезно заболел. Пестель перевез юного друга к себе, трогательно за ним ухаживал. Когда Базиль выз­доровел, их беседы сделались откровеннее. Тогда-то юноша впервые прочитал в отрывках главы из «Русской правды», напи­санной Пестелем…

Чтобы окончательно подлечиться «на водах», Ивашев в ав­густе едет на Кавказ. Потом участвует в «высочайшем смотре» 2-й армии, после чего получает отпуск и спешит под Симбирск, в деревню Ундоры, где его нетерпеливо ждут отец, мать и сестры — Лиза и Екатерина…

Молодой, красивый гвардейский офицер, умный, начитан­ный, блестяще играющий на фортепиано, сочиняющий острые куп­леты о симбирских знакомых, быстро сделался душой балов, да­ваемых в его честь. Родители в Базиле души не чаяли: стро­гость и разумность его суждений доставляла им радость. Они тогда еще не знали, что именно общение с тульчинским круж­ком, чтение глубоких книг так развили его восприимчивую ду­шу. В эти дни впервые встретились Василий Ивашев и дочь гу­вернантки-француженки Камилла Ле-Дантю…

Камилла была очаровательна. Хрупкая, большеглазая, слегка кокетливая, однако — без жеманства, откровенная в чувствах и в то же время благородно сдержанная, — осталась Камилла в сердце юного Ивашева светлым лучиком…

* * *

ЧЕРЕЗ ГОД снова оказался он дома, но в самом начале 1826-го отпуск пришлось прервать. К Ивашевым приехал их дальний родственник Дмитрий Иринархович Завалишин, тоже член тайного общества. Василий Петрович и гость сожгли бумаги, свидетельствующие о принадлежности к заговору, после чего Завалишин сам отправился к губернатору и был арестован. В тот же день Базиль открылся родным в том, что и ему, возмож­но, не миновать подобной судьбы: да, он принадлежит к тайно­му обществу; да, высказывался за республику, за упразднение царского престола, за уничтожение тех, кто будет мешать ре­волюции…

Вскоре Ивашев действительно был заключен в Петропав­ловскую крепость, а затем осужден по второму разряду — на двадцать лет каторги с последующим поселением в Сибири…

* * *

РОДИТЕЛИ и сестры Василия Петровича восприняли это из­вестие очень тяжело. А юная Камилла, которая в ту пору жила в Петербурге, узнав о судьбе Ивашева, слегла. Однажды в при­ливе отчаяния она призналась матери в своей любви. Покрывая поцелуями ее руки, Камилла прошептала:

— Дорогая мама! Одна француженка (Полина Гебль — Л. С.) поехала за товарищем несчастного Базиля. Согласились ли бы вы расстаться с дочерью, если бы это могло облегчить участь Базиля?..

Обо всём этом узнали в Ундорах. Вскоре Петр Никифорович Ивашев пишет Марии Петровне Ле-Дантю:

«… Мы прочли много раз и перечитываем ещё, сударыня, Ваше дружеское письмо со всем горячим интересом, какой оно должно было вызвать в измученных страданиями родительских сердцах. Вы, конечно, поймёте, что мы добросовестно взвесили каждое слово письма, написанного дрожащей рукой матери, пре­исполненной нежности, заботы и тревог за столь дорогую и столь достойную дочь. Да, сударыня, мы проникли в самую ин­тимную глубину Вашей материнской души, и мы разделяем все Ваши душевные переживания. Примите же наше уверение, что ве­ликодушная и примерная самоотверженность Вашей дочери, её добровольное отречение от более счастливого жребия внушает нам восхищение, а её характер возбуждает наше глубокое ува­жение.

Получив Ваше письмо, мы сочли долгом сообщить о нем на­чальству, от которого получили разрешение написать Базилю и узнать его собственное решение, что нами и сделано. Зная всю деликатность его души, уверен, что он всего себя посвятит счастью того существа, которое станет теперь предметом его обожания и поклонения; может быть, первым его впечатлением будет боязнь тяжёлого будущего для дорогой Камиллы, но у ме­ня есть основание надеяться, что посланная ему копия Вашего письма и наши доводы успокоят его опасения, и, даст Бог, че­рез два месяца мы будем иметь ответ, копию которого я Вам непременно пришлю.

Обнимите за меня Вашу несравненную Камиллу и посоветуй­те ей стараться восстановить свое драгоценное для всех нас здоровье и примите уверения в нашем полном уважении, почте­нии и глубокой преданности, с которыми имею честь пребывать покорным слугой Вашим. Ивашев».

Вера Александровна добавляет к письму мужа несколько душевных строк от себя:

«Не буду говорить о впечатлении, сделанном на меня Ва­шим письмом, с какой благодарностью за ту жертву, которую Вы приносите, расставаясь со своим ребёнком, принимаю и Ваше предложение и как ценю дарование мне такой дочери, как пре­лестная Камилла. Вы вполне правы, сударыня, что не краснеете за её чувства, они так велики, так чисты!..»

* * *

МЕЖДУ ТЕМ узник Читинской тюрьмы находился на краю ги­бели. Тайно от товарищей он готовился к побегу, план которого был настолько авантюрен, что ничего хорошего не предве­щал. Однако Ивашев в своем решении оставался непреклонен. Вдруг вызывает комендант и передаёт ему два письма.

И проснулось в его сердце чувство, уже забытое, засло­нённое арестом, допросами, годами каторги… И добавились к этому чувству благодарность девушке, тревога за её судьбу, надежда на счастье, волнение о том, достоин ли он такой жертвы…

Поехать в Сибирь вместе с Камиллой были готовы её сест­ра Луиза и сёстры Ивашева, но «высочайшего соизволения» на это не последовало.

* * *

И ВОТ девушка спешит к своему Базилю. Как писал тогда о ней Одоевский:

С другом любо и в тюрьме.
В думе мыслит красна девица:
Свет он мне в могильной тьме.
Встань, неси меня, метелица!..

Наконец невеста в Петровском заводе. Через несколько дней — свадьба, которая, в отличие от бракосочетания Полины Гебль с Иваном Анненковым, прошла без кандального звона. Правда, жениха солдат всё же караулил.

Как вспоминает Якушкин:

«Ивашева перешла к мужу и поместилась с ним в небольшом каземате, совсем тёмном и во всех отношениях для женщины не­удобном. Кроме общего сторожа для всего коридора, не допускалось в каземат, даже во время дня, никакой другой прислу­ги…»

Из мемуаров Басаргина:

«У них родился сын, мой крестник, и это событие, можно сказать, удвоило их счастье…»

Увы, Сашенька прожил чуть больше года…

Безутешные родители с трудом пришли в себя. Только в декабре 1835-го, когда у Ивашевых родилась дочь, в честь Ма­рии Петровны названная Машенькой, горе молодой четы поутих­ло. Ещё двое ребятишек, Пётр и Вера, родились, когда Ивашевы находились уже в Туринске, на поселении.

Однако радость вновь переплетается с горем: в то же время уходят из жизни Вера Александровна и Пётр Никифорович Ивашевы. После долгих хлопот приезжает к ссыльным Мария Пет­ровна. Зимой 1839-го на её руках умирает Камилла…

* * *

ЭТОЙ потери Василий Петрович пережить не смог. Он замк­нулся, целиком ушёл в себя. Сколько раз Басаргин с Пущиным звали его прогуляться — бесполезно. Только одну дорогу знал Ивашев — на могилу Камиллы.

Он скончался в первую годовщину её смерти, день в день…

* * *

ЗАБОТУ о детях Ивашевых, о тяжело захворавшей Марии Петровне взяли на себя Басаргин и Пущин. Наконец, после бес­конечных ходатайств, малюткам было разрешено выехать из Си­бири. В Ундорах сестры Ивашевы отнеслись к ним с той же неж­ностью, какую питали к брату. И чем старше становились дети, тем ярче проступали в их лицах черты Базиля и Камиллы…

* * *

ЕКАТЕРИНА Петровна показала мне фотографию своего отца:

— Пётр Васильевич был начальником парка общества кон­но-железных дорог. В семье нас росло трое, я родилась в 1876-м…

Детство Кати прошло на станции Поповка, в имении родс­твенников — Черкесовых. Александр Александрович Черкесов, юрист, за свои революционные предложения был лишён практики в Петербурге, работал в Царском Селе. На Невском проспекте ему принадлежала библиотека с читальным залом, но после од­ного из обысков, когда там обнаружили нелегальную литерату­ру, библиотеку закрыли. Детей в семье Черкесовых воспитывала Екатерина Дмитриевна Дубенская, учительница, народоволка, приговорённая к высылке, но по ходатайству Александра Алек­сандровича оставленная в Поповке.

Вот в какой обстановке начиналась жизнь Катеньки Иваше­вой. Из самых ранних воспоминаний: взрослые взволнованно повторяют, что убит царь Александр II, а девочке непонятно, почему никто не плачет, ведь по покойнику обязательно пола­гается плакать… Разберётся во всем этом она позже, когда прочтёт бережно хранящиеся в семье письма дедушки и бабушки, присланные из ссылки.

После смерти отца в семью пришла нужда, и Катя поступа­ет в Евгеньевскую общину сестёр милосердия. Работает мед­сестрой и одновременно учится в мединституте. Она стала детским врачом, хорошим врачом, — это утверждают многие, кто у неё тогда лечился. Например, об этом рассказывал мне известный писатель Лев Васильевич Успенский, который в далёкие десятые годы двадцатого века, будучи учеником Выборгского коммерческого училища, находился под наблюдением доктора Екатерины Петровны Ивашевой…

Когда среди передовых педагогов Петербурга зародилась идея отправлять школьников на зимние каникулы за город, Ека­терина Петровна стала одним из инициаторов детского оздоро­вительного движения в России. А весной 1921-го организовала в Павловске одну из самых первых в стране больниц для де­тей-сирот…

Так, с детьми, и проходила вся ее жизнь. Когда в сорок первом фашисты подошли к Ленинграду, именно Екатерине Пет­ровне родители доверили своих ребятишек, чтобы она вывезла их на Большую землю. Двести мальчишек и девчонок спасла тог­да Ивашева, но сама не выдержала, слегла, ведь ей было уже шестьдесят пять… Но и ослабевшая, почти без сил, потеряв­шая в блокадном городе мужа, тоже медика, оставалась для лю­дей врачом. И люди шли к ней за помощью…

* * *

КАЗАЛОСЬ БЫ, выйдя на пенсию, можно наконец подумать об отдыхе… Екатерина Петровна рассудила иначе. В рукописном отделе Публичной библиотеки она стала скрупулезно разбирать архив своей двоюродной сестры Ольги Константиновны Булано­вой-Трубниковой. Обнаружив там среди других записей упомина­ние об архиве Петра Никифоровича Ивашева, занялась его ро­зысками и отыскала-таки в Институте истории Академии наук. Какой бесценный клад открылся ей!..

В 1810-м Петр Никифорович был назначен начальником 7-го военного округа. Под его оком оказалась вся пограничная по­лоса — от Себежа до Западной Двины и Березины. В архиве об­наружились, например, письма фельдмаршалов Кутузова и Вит­генштейна к Ивашеву, письма Ивашева к Перовскому (крупный администратор при Александре I) о проекте соединения Волги с Доном. («Соединить каналом нетрудно, тут только большие зем­ляные валы, а гранитных скал нет…»). И ещё — девять писем опального Базиля из крепости…

Вот как многие годы выглядела её рабочая неделя: поне­дельник и четверг — Центральный исторический архив, вторник — Публичная библиотека, среда — Институт истории Академии наук, пятница — систематизация полученных материалов дома… И так было каждый день, с девяти утра…

Перевела письма деда с французского, установила авторс­тво его рисунков, сделанных в Чите и в Петровском заводе, подготовила несколько докладов для военно-исторической сек­ции Дома учёных и клуба при Эрмитаже. С докладами её пригла­сили в Ульяновск (ведь именно под Симбирском, в Ундорах, на­ходился дом Ивашевых, оттуда уехала к Базилю его невеста). Когда-то Петр Никифорович открыл в ундорском парке минераль­ный источник. Потом, в наше время, там возник санаторий. Екатерина Петровна бывала в этом доме, выступала в местном краеведческом музее…

Среди многочисленных добрых писем, которые хранил ящик её рабочего стола, среди разных важных документов увидел я и бумагу с грифом Института русской литературы АН СССР. Ученые Пушкинского Дома благодарили Екатерину Петровну за передан­ные музею вещи декабриста Ивашева: настольные часы, чашку с блюдцем, колечко, сплетенное ссыльным Василием Петровичем из волос скончавшейся жены… А сотрудники Публичной библиотеки написали ей:

«… По профессии Вы детский врач, но знаем Вас как самоотверженного человека, занятого благородной деятельностью по сохранению для будущих поколений, говоря словами Веры Инбер, «сиянья светлого поступка, что переходит к сыну от отца, из рода в род, всё дале, без конца»…»

* * *

В ТОТ ДЕНЬ, когда страна отмечала 150-летие восстания на Сенатской площади, Екатерина Петровна подошла к обелиску над условной могилой пяти казненных декабристов, положила алые гвоздики, помолчала… Самое удивительное: она потом и 160-летие восстания декабристов сумела таким же букетиком отметить, а ведь было ей самой тогда уже сто девять лет! Кстати, внучка декабриста жила на острове Декабристов — сов­сем рядом от этого места…

* * *

А В ДОМЕ на Измайловском проспекте встретился я с её племянником — Василием Васильевичем Ивашевым, правнуком де­кабриста, прямым его потомком по мужской линии. Василий Ва­сильевич вспоминал о своём отце, который, закончив Институт путей сообщения, устроился было работать на станции Бологое, как вдруг является жандармский ротмистр: «Внук мятежника — на царской магистрали?! Ни в коем случае!» И отправился внук мятежника на восток, по пути, которым когда-то прошёл его дед. Далеко-далеко, за Читой, строил Амурскую железную доро­гу. И к Мурманску стальные рельсы тянул, и на Кавказе их прокладывал…

А правнук мятежника уже в шестнадцать лет на Балтике стал водолазом. Потом закончил Политехнический. Орден Ленина за восстановление разрушенного войной городского хозяйства, — нужна ли была правнуку декабриста Ивашеву в то время еще какая-либо более убедительная характеристика? Но в разговоре со мной он все чего-то вздыхал, чего-то мучился, а потом вдруг спрашивает:

— Могу ли я в своей партячейке сказать, что по проис­хождению — дворянин?

Я изумился:

— В какой партячейке, Василий Васильевич?

— В партячейке жилконторы номер сто двадцать два…

Я его обнял:

— Василий Васильевич, дорогой вы мой! Вам — уже под во­семьдесят. Вы прожили достойную жизнь. У вас — прекрасные предки… Перестаньте наконец бояться, держите голову высо­ко! Вы это давным-давно заслужили!..

Однако Василий Васильевич всё равно продолжал вздыхать, мучиться, сомневаться. Ну что тут поделаешь: «жертва эпохи»…

Василий Петрович Ивашев
Портрет работы неизвестного художника
Камилла Ле-Дантю
Портрет работы неизвестного художника
Художник Рудольф Френц:
«Бунт 14 декабря 1825 года на Сенатской площади» (фрагмент)
Екатерина Петровна Ивашева в 1975-м

* * *

Без календаря

«ЗДОРОВЕНЬКИ БУЛЫ!»
Вспоминая Тарапуньку и Штепселя

ПОЧТИ полвека выходили они на эстраду с такими словами: «Здравствуйте, дорогие товарищи!» — «Добрый вечер!» — «При­ветствуем вас!» — «Здоровеньки булы!» Длиннющий, степенный Тарапунька и маленький задиристый Штепсель. Их популярность была воистину всенародной. С ними здоровались на улицах, приглашали в гости, штурмовали концертные залы, в которых они выступали. Малыши в детских садах распевали: «До-ре-ми-фа-соль-ля-си, ехал Штепсель на такси, Тарапунька прицепился и бесплатно прокатился». Приходили телеграммы с трогательно-наивным адресом: «Москва, Кремль, Тарапуньке и Штепселю». И самое забавное — эти депеши адресаты получали…

Но поскольку проживали оба в Киеве, я однажды, в конце шестидесятых, снова оказав­шись на берегу Днепра, перво-наперво заявился в квартиру № 7 дома № 42 по Владимирской, где обитал Юрий Трофимович Тимошенко. А затем в квартире № 49 дома № 9 по улице Ленина обнаружил Ефима Иосифовича Березина. После чего мы втроем встретились в гостиной Дома актера…

* * *

ПРЕЖДЕ всего не терпелось узнать, как возникли эти за­бавные имена — Тарапунька и Штепсель. Юрий Трофимович затя­нулся сигаретой «Кэмел»:

— Тарапунька — река моего детства. Течет она через Пол­таву, длинная и мелководная. Сейчас я ее свободно перешагну. Кстати, именно на Тарапуньке Петр Первый разбил шведов… Как-то принес я Александру Петровичу Довженко киносценарий. Не помню уж по какому поводу, Довженко стал вспоминать о своем детстве на «зачарованной Десне», и я сказал, что у ре­ки моего детства название не столь поэтичное — Тарапунька. Александр Петрович пришел в восторг. Он тут же потребовал, чтобы герой моего сценария назывался Тарапунькой. Я тоже почувствовал обаяние этого имени и присвоил его милиционеру, в образе которого тогда начал выступать на эстраде…

Тут в разговор встрял Ефим Иосифович:

— А я выступал в образе театрального осветителя. На протяжении всей интермедии несколько раз пытался назвать свою фамилию, но Тарапунька не давал этого сделать: «Раз ос­ветитель, значит — Штепсель». Конечно, сейчас, в пору бурно­го развития науки и техники, имя Штепсель звучит примитивно. Можно бы придумать что-нибудь более актуальное: протон, по­зитрон, триод, диод… Но Тарапунька возражает: «Нельзя. Сейчас нас называют Тарапунька и Штепсель, а тогда будут на­зывать Тарапунька и Диод. Звучит противно…»

* * *

ОНИ оба — полтавчанин Тимошенко и одессит Березин — ро­дились в 1919-м, а встретились под крышей Киевского теат­рального института. Их койки в студенческом общежитии стояли рядом: Ефиму кровать была велика, а Юрий, наоборот, просовывал ноги сквозь прутья спинки. Оба придумали мигом полюбив­шееся всему городу веселое студенческое обозрение под назва­нием «Давайте не будем» (такую сочную реплику то и дело про­износил Юрин недотёпа-милиционер), а Фимин театральный осве­титель появился чуть позднее… Весной 1941-го вместе уже вели в Киеве большие концерты профессиональных артистов… А потом на Юго-Западном фронте развлекали бойцов: Березин — в образе повара Галкина, Тимошенко — банщика Мочалкина…

После Победы вернулись к довоенным маскам. Сельский ми­лиционер Тарапунька — простоватый, но ироничный, умеющий за себя постоять, разговаривал на украинском языке, вернее — на забавном «суржике». А театральный осветитель Штепсель, уве­ренный в своем превосходстве над этим «участником художест­венной самодеятельности», да еще — из милиции, на русском его поучал. Однако «деревенщина», колко отвечая, сбивал с пижона спесь. Злободневные интермедии имели сатирический (насколько это было возможно в ту пору) характер, артисты использовали эксцентрику, буффонаду, гротеск. Да еще естест­венно возникающее двуязычие вносило особый национальный ко­лорит. В общем, неудивительно, что в 1946-м, на Втором Все­союзном конкурсе артистов эстрады, они стали лауреатами пер­вой премии.

И дальше всё у партнеров шло хорошо. Но от придуманных масок, которые явно ограничивали репертуар, всё же отказа­лись. Однако сами имена — Тарапунька и Штепсель — сохрани­лись, а также — привычное распределение функций: Рыжий и Белый, комик и резонер. На концерте, стремясь к жанровому раз­нообразию, использовали лубок, шутливые песенки, театр те­ней, кинокадры, куплет, эксцентрический танец… Гастролиро­вали по всей стране и к нам, в Питер, естественно, наведыва­лись — так мне повезло увидеть их программы: «Везли эстраду на декаду», «Смеханический концерт», «От и до», «Беспокой­тесь, пожалуйста»… В 1960-м оба стали народными артистами Украины. А Тимошенко к тому же десятью годами раньше получил аж Сталинскую премию за крохотную роль в одиозной, насквозь фальшивой киноэпопее «Падение Берлина»…

* * *

ПОДУМАТЬ только: почти полвека вместе — и в жизни, и на эстраде! Причем — при полярно противоположных характерах. Тимошенко — взрывной, увлекающийся, неуправляемый и непредс­казуемый, большой ребенок, любимым блюдом которого были буб­лики с молоком. Березин — спокойный, сдержанный, мудрый и рассудительный, преданный муж и заботливый отец, напрочь из­бегающий авантюр. Тимошенко, если чем-то или кем-то увлекал­ся, то бурно, стремительно, без удержу. Мог запойно, днем и ночью, постигать английский (выучил за три месяца!) или, бросив все дела, лететь на другой конец страны за какой-ни­будь редкой почтовой маркой. Приехав на гастроли в очередной город, сразу мчался разыскивать общество филателистов — у него была колоссальная коллекция. А потом вдруг к этому рез­ко охладел и увлёкся автомобилем. Машину приобрел в Москве, у иностранного дипломата: огромный «Крайслер» (первая ино­марка на весь Киев!) цвета «металлик», с кондиционером и гидроусилителем. Но водителем был никудышным, не внимательным настолько, что однажды ему в бок на тихом ходу въехал трамвай… Уйму времени проводил в гараже, где шурупы, гвоз­ди, напильники, отвёртки, стамески, молотки и другие железя­ки разных калибров аккуратно хранились в разных ящичках со специальными ярлыками — он вообще был «рукастый»: например, смастерил деревянный светильник в виде собаки-таксы с выклю­чателем… под хвостом. (Ну а Березин всё свободное время посвящал заботе о родственниках, которых у него значилось «пол-Одессы и четверть Кишинёва». Кому-то не давали кварти­ру, кого-то уволили с работы, или не приняли в институт, или лишили достойного места на кладбище — и Березин в Киеве с утра до вечера звонил, сочинял письма, ходил на приемы к ми­нистрам). Однажды в «Крайслере» что-то сломалось, а купить запчасти к американской машине в столице Украины было невоз­можно. Тогда Тимошенко сделал чертежи всех испорченных дета­лей и во время очередных гастролей в каждом городе наведы­вался на военный завод, показывал чертежи и просил «вот это изготовить». Его любили, ему не отказывали: самые высокопрофессиональные мастера трудились над «ответственным задани­ем». Половина «оборонки» СССР работала на Тарапуньку, и по­том в Киев полетели посылки из разных концов страны с любов­но выполненным заказом…

* * *

А ВООБЩЕ Юрий Трофимович был широк душой: великолепно зная украинский фольклор, вместе с тем постоянно тянулся к русской культуре, восхищался мелодичностью грузинских песен, изяществом армянской архитектуры, графикой прибалтийских ху­дожников, обожал узбекские манты и еврейскую фаршированную рыбу. Недаром Расул Гамзатов утверждал: «Выступление Тарапуньки и Штепселя для меня — праздник дружбы народов!» Наци­онализм Тимошенко ненавидел люто. Одного киевского деятеля культуры, из которого сочился антисемитизм, публично назвал «национальным по форме, дураком по содержанию». Другому — в Москве, на Декаде украинского искусства, в фойе гостиницы, за сказанное про кого-то слово «жид» влепил такую оплеуху, что тот мигом оказался на полу…

Однажды их пригласили на гастроли в Англию и Шотландию. За два месяца вызубрили всю программу на английском, оформи­ли документы, оставалось только получить подпись секретаря райкома. Тот был приветлив, но, рассматривая бумаги, вдруг удивился: «А почему вы еще не члены партии? Нехорошо». Тимо­шенко вскочил: «Вы оскорбляете нас этим вопросом! Выгоните из партии всех подонков — и тогда мы сами к вам придём!» Гастроли отменили…

Когда в 1960-м местные власти решили лишь одного их этого дуэта,Тимо­шенко, сделать народным артистом Украины, он выдвинул жёсткий ульти­матум: «Либо — оба, либо — никто!» Спустя годы «Укрконцерт» представил их к званию «народных СССР», однако посланные по инстанциям документы… потерялись. Сослуживцы негодовали, пытались выяснять, протестовать, но Тимошенко всех успокоил: «Не надо. У нас давно уже есть самые народные звания — Тарапунька и Штепсель».

И в самом деле! Как-то, оказавшись в Ялте, Тимо­шенко остановился в гостинице. Прознав о том, под окнами тут же собралась громадная толпа. Начали скандировать: «Та-ра-пунь-ка!» Тимошенко вышел на балкон и утонул в оваци­ях. А зашедшая в номер администраторша, бросившись к балко­ну, крикнула: «Вчерась приезжал индийский Неру, так на него меньше реагировали!» На что ей кто-то громко отозвался: «Ха, так то же Неру, а это Тарапунька!».

Очень не любил Тимошен­ко помпезные «правительственные» концерты. Однажды как раз перед таким событием в театр, где всё должно было происходить, заявился с пере­вязанной щекой: мол, выйти на сцену никак не могу, поскольку только что вырвал больной зуб… От выступления их освободили, однако Березин вздохнул: «Чу­дак! На все-то концерты зубов не хватит…»

Да, Штепсель и Тарапунька шутили не только со сцены, но и в жизни. Как-то в Ленинграде на Декаде искусств всех поселили в «Астории», а у Сергея Михалкова как раз был день рождения. Знаменитый автор слов Гимна СССР пожадничал и накрыл скромный стол в своем номере, но ему несли такие шикарные подарки (кто-то — старинную картину, кто-то — огромный фикус, а Тарапунька со Штепселем — напольные часы), что Михалков в ответ заказал в гостиничном буфете икры с выпивкой. Наутро он пригласил плотника, чтобы запаковать крупногабаритные подарки. Тут с визгом прибежала горничная: «Что вы делаете? Эта картина — из номера напротив, а часы — из номера Тарапуньки!»

У Березина была потрясающая память, а Тимошенко текст запоминал трудно. Поэтому Ефим учил диалоги за двоих. И ког­да Тарапунька вдруг начинал запинаться, Штепсель немедленно приходил на помощь: «Ты хочешь спросить…» — и бойко проговаривал вопрос партнера «Да, да, именно это я и хотел спро­сить!» — с облегчением подтверждал тот, и Штепсель весело отвечал сам себе…

А еще Тимошенко очень много курил, и од­нажды врач предупредил: «Не бросите дымить сигаретой — будет инфаркт!» Тогда Березин привел его к гипнотизеру. Тот усадил пациента в кресло, велел закрыть глаза и стал делать пассы, приговаривая: «Вы спите… И понимаете, что курить вредно… Курить вредно… И пить вредно…» Тимошенко открыл глаза: «А про пить — не надо!»

* * *

УВЫ, курить Юрий Трофимович продолжал, и роковой ин­фаркт, увы, случился — в 1986-м, 1 декабря, прямо на сце­не… Потом был киевский Дом актера, красный гроб, к которо­му подошел раздавленный горем, мгновенно постаревший Бере­зин:

«Так много хотел сказать тебе на прощанье, Юрочка… Прости, но я впервые забыл текст…»

После потери друга он попробовал выступать один, но это было уже не то… Вдобавок быстро прогрессировала болезнь Паркинсона… Наконец уехал к детям в Израиль, где бывшие соотечественники в концертном зале отметили его 75-летие. С трудом поднявшись на сцену, Ефим Иосифович в микрофон прошептал: «Спасибо, что пришли. Шоломаленьки булы…»

Его не стало в 2004-м, 29 мая…

Тарапунька и Штепсель

* * *

КАК БРЫЗГИ ШАМПАНСКОГО!..
О моём очень добром друге
Владимире Константинове (Певзнере),
который вместе с Борисом Рацером
написал много веселых пьес

ОДНАЖДЫ, в 1990-м, стылым декабрьским вечером, шел я по дороге в «Комиссаржевку» Невским проспектом — мимо пустых магазинов и бесконечных очередей. Лица у всех были мрачные, усталые… А потом оказался в переполненном театральном зале, где точно такие же, как на улице, усталые мои земляки на злободневном спектакле «Невеста из Парижа» два с половиной часа почти беспрерывно смеялись… Спустя неделю ситуация повторилась: вдоль Владимирского проспекта тянулись унылые очереди, а рядом, в Театре имени Ленсовета, тоже на весьма актуальном спектакле «Гусар из КГБ» (название-то какое!) лю­ди хохотали. И «Невесту», и «Гусара» сочинили знаменитые комедиографы Владимир Константинов и Борис Рацер. Зная Володю с 1953-го, а Борю — лет на пять поменьше, посетив за почти сорок лет все их питерские премьеры, я именно тогда, в 1990-м, после «Невесты» и «Гусара», помню, особенно остро ощутил: как хорошо, что есть вот эти два человека, благодаря которым мы, даже в столь беспросветную пору, можем хотя бы на пару часов отключиться от тяжких бытовых проблем…

* * *

С ВОЛОДЕЙ Певзнером (литературный псевдоним «Константинов», увы, по тогдашней суровой необходимости, взял в конце пятидесятых) свёл нас филфак ЛГУ, куда я поступил на отделе­ние журналистики, а он только-только закончил германское. По сути дела, Володя передал мне эстафету сочинения веселых студенческих «капустников». И частенько, прежде, чем начать с аккомпаниатором репетировать очередные куплеты, я показы­вал их своему старшему и более опытному товарищу. Помню, впервые заглянул к нему, на Боровую, а Володя выходит из ванной в махровом халате. Это меня (недавно приехавшего из Иркутска и снимающего на Лиговке «угол» у тёти Даши) потрясло: мол, когда же смогу вот так же — из собственной ванной, в таком же махро­вом, полосатом?.. Оказалось — через пятнадцать лет…

К тому же Володя был кандидатом в мастера по шахматам. Искусству этой игры он после войны во Дворце пионеров учился у знаменитого Владимира Григорьевича Зака — в одной группе с Виктором Корчным и Борисом Спасским. Более того, Володя был одним из немногих, имеющих с Корчным положительный счет: по­бедил его на первенстве школьников Ленинграда. Тогда же выиграл и у Спасского, причем девятилетний будущий чемпион мира, когда Володя после партии показал только что поверженному противнику, что тот сдался слишком рано, на весь Дворец разревелся… Ничья в сеансе с чемпионом мира Ботвинником и проигрыш в шесть ходов другому чемпиону мира, Смыслову (любители шахмат, конечно, знают этот мат в Каро-Канне (конь d6x), сделали Володю в шахматном мире человеком небезызвестным. Вдобавок он весьма недурно «звонил». «Звонками» шахматисты называют тех, кто играет с шутками и трепотнёй, стараясь окружающих своей игрой не столько поразить, сколько рассмешить. Наверное, уже тогда рождался будущий комедиограф…

Забегая вперед, замечу, что старший сын Константинова, перворазрядник по шахматам, учился в Холодильном институте, и папа (конечно, нарушая правила) играл в команде этого ву­за, выдавая себя за доцента… Так, между прочим, у соавторов потом зародился сюжет одной из комедий — «Ход конём». Ее герой, вынужденный играть в шахматном матче за другого чело­века, и в дальнейшем должен был выдавать себя за него, что рождало массу комедийных ситуаций. Эта пьеса долго и успешно шла в нашем Театре Комедии, и однажды на одно из представлений (очевидно, привлеченный шахматным названием) заявился сам Виктор Корчной. Случайно в тот вечер там оказались и авторы. В антракте, греясь в лучах славы Корчного, расхаживали с ним по фойе и даже вместе фотографировались… А через не­делю Володя и Боря с ужасом узнали, что, закончив победоносный турнир в Голландии, куда он уехал чуть ли не со спектакля, Корчной решил остаться на Западе навсегда… В общем, они даже не удивились, когда обоих вызвали в «Большой дом» и там генерал Лукьянов спросил, каким образом драматурги гото­вили побег ренегата Корчного. Слава Богу, генерал оказался умным и быстро понял, что соавторы тут ни при чем…

* * *

ОКОНЧИВ ЛГУ, связь с филфаком Володя не прерывал. Поэ­тому уже в канун 1954-го я играл в его «капустническом» спектакле под названием — «Вот эта улица, вот этот дом». А потом стал участником новорожденного Университетского «СЭКа» (Сатирического Эстрадного Коллектива). Володя для него сочинил веселое представление — «В своем кругу», которое поста­вил тогда еще никому не известный, а в будущем очень знаменитый профессор ЛГИТМИКа, правая рука профессора Товстоногова, Аркадий Кацман…

Став популярным автором «Ленэстрады» (предшественницы «Ленконцерта»), Володя одновременно преподавал в школе немецкий язык. Но, однажды, накануне Пасхи, когда, как известно, принято красить яйца, его питомцы (Володя был классным руководителем) во время перемены стащили со своего товарища штаны и, распяв несчастного на учительском столе, вместо луковой шелухи для покраски использовали обыкновенные чернила (шариковыми ручками тогда еще не пользовались). После был скандал, и педагога Певзнера уволили…

* * *

ТАК школа навсегда потеряла хорошего преподавателя, за­то мир обрёл отличного комедиографа. Скоро Володя встретил Борю Рацера, который родился в Тбилиси и теперь, окончив Горный институт, трудился в «Гипроцементе». Поэтому и героя своей первой пьесы они сделали горняком, студентом-заочником, а героиню — студенткой-филологиней. Назвали пьесу — «Любовь без прописки» (казалось, броско!) и принесли Акимо­ву. Назавтра Николай Павлович звонит: «Молодые люди, беру, но название — для провинциального театра. Лучше — «После двенадцати», нейтрально и заманчиво»… Потом пьеса широко пошла по периферии, и там, на афишах значилось: «Любовь без прописки. (После двенадцати)» — естественно, на такое назва­ние зритель валил валом…

Три потрясающих и очень разных человека повлияли на их становление в драматургии: Акимов, Товстоногов, Соловьев-Седой. Николай Павлович — истинный петербуржец, тончайший эру­дит, непревзойденный остроумец — любил повторять: «Комедия не нужна никому, кроме зрителя». В самом деле: главрежи ко­медии ставили редко, костюмы — из подбора, декорации-то­же… Его афоризмы так и просились на бумагу, например: «Когда вешаешь плакат «Дорогу молодежи!», старайся расположить его вдоль дороги, а не поперек». Или — о МХАТе: «Театру, достигшему совершенства, уже ничем нельзя помочь!» Од­нажды Акимов нарисовал их двойной портрет, но подарил лишь фотокопию. Приятели попросили: «Может, продадите подлинник?» Он отшутился: «Друзей не продаю!» Они: «Ну, как же его тогда получить?» Николай Павлович хитро сощурил глаза: «Некоторые молодые девушки, которых я рисовал, знали — как. Но вы же на это не пойдёте».

Что же касается Георгия Александровича Товстоногов, то он предложил соавторам, взяв за основу старинную грузинскую пьесу Цагарели «Ханума», вместе с композитором Гией Канчели сочинить для БДТ музыкальную комедию. Сюжет изменили основа­тельно, ввели новые сцены и даже новых действующих лиц. Успех она имела огромный: вслед за БДТ была поставлена в более чем ста театрах. И поначалу — сплошь хвалебные рецензии. Все единодушно отмечали «национальный колорит», а юмор пьесы на­зывали «истинно народным», кто-то даже сравнивал его с «брызгами шампанского». В чём дело? Почему вдруг такое доброе для авторов единодушие? Ларчик открывался просто: в афише они значились как «авторы русского текста». (Спектакль ставили накануне 50-летия СССР, и Товстоногов, воздав должное их работе, шутя сказал: «В данный момент одна фамилия Цагарели ценнее, чем ваши две»). Но стоило Георгию Александ­ровичу на одной из театральных встреч рассказать историю создания спектакля и назвать Рацера и Константинова фактическими авторами пьесы, как тон газетных рецензий немедленно изменился: «опошлили народный юмор», «извратили национальный колорит»… Ну, а зритель БДТ, который критических статей не читал, продолжал двадцать лет подряд смотреть «Хануму» с большим удовольствием… В другой раз Товстоногов предложил им сочинить пьесу по повести Клдиашвили «Мачеха Саманишвили» (актеры на репетициях мигом переиначили: «Мачеха Сумасошвили», а еще: «И мачехи кровавые в глазах…»). Но получилась славная театральная притча — не только с юмором, но и с грустинкой…

Ну а третий их учитель — великий композитор Василий Павлович Соловьев-Седой — так же прекрасно чувствовал и слово. Лишь два примера. Когда их первую совместную оперетту «Олимпийские звезды», кроме Ленинграда, поставил только Волгоград и комедиографы приуныли, Василий Павлович ухмыльнулся: «Кажется, есть надежда, что эту пьесу будут ставить Города-Герои — они и не такое выдерживали!» А когда вернувшиеся из круиза Володя и Боря сразу заторопились по домам, Василий Павлович хохотнул: «Что, с корабля — на баб?»

* * *

СВОЙ творческий метод объясняли просто: «Работать вдво­ем интересней и легче. Когда хвалят — вдвойне приятно, когда ругают — всегда можно сказать, что это написал не я, а мой соавтор. И если юбилей, то расходы тоже пополам…» Никогда не забывали и такой афоризм Акимова: «Из всех надежд самыми беспочвенными являются надежды комедиографа на лавры». Однажды их разгромили в «Правде». Вскоре на встрече с читате­лями и зрителями из зала спросили: «Как относитесь к статье о вас в «Правде»?» Ответили: «»Правда» — хорошо, а счастье — лучше». После этого обоих от театра отлучили надолго… Поч­ти сорок лет они вкалывали каждый день — без праздников и выходных. Результат: пятьдесят восемь комедий, в том числе двадцать две — музыкальные. Общее число премьер — 1400!..

И для эстрады потрудились немало: Рудаков и Нечаев, Шуров и Рыкунин, Миров и Новицкий, Герман Орлов — это всё их «клиенты». Одно время даже были своеобразными эстрадными «спичрайтерами»: разъез­жали с Рудаковым и Нечаевым вслед за Хрущевым, мигом сочиняя хлесткие частушки на темы, только что затронутые Никитой Сергеевичем в докладе. А артисты в тот же вечер на концерте исполняли. Например:

Новость в Туле появилась:
Добавляют ветки в силос.

Бык покушал тульский силос —
Всё в глазах перекосилось…

Они и после «Перестройки» этот жанр обожали:

Мастер-кровельщик из Штатов
В нашем СМУ работал год –

В резуль¬тате «кроет» матом,
А железо продаёт.

* * *

ПО НАТУРЕ отличались весьма: Володя — улыбчивый, отзыв­чивый, щедрый, Боря — наоборот. В «Ленконцерте» остряки переиначили Пушкина: «Скупой Рацер». А еще: «Константинов и его сорацер»… Володя жил от меня в трех автобусных оста­новках, и частенько мы встречались по соседству, в Московском Парке Победы, где он любил прогуливаться с псом Тишкой и по-прежнему сражаться там в «пятиминутках» за шахматной дос­кой… Потом, когда заболел, мы каждый день перезванивались…

В 1996-м Борис перебрался в Мюнхен, а Володя 31 июля скончался. Над его гробом я прочёл только что сочинённое:

Конечно, в жизни нашей зыбкой
Давно прогнило всё насквозь,

Но всё ж, но всё ж с твоей улыбкой
Немного легче нам жилось…

Здоровьем сам не образцовый,
Ты нёс нам силу и добро.

Как нужно было в век свинцовый
Твое весёлое перо…

А нынче — грусть: в сердцах, в природе…
И, хоть людей вокруг полно,

Мне без тебя, родной Володя,
Теперь и пусто, и темно…

Эти строки потом ещё долго оставались на ограде его могилы, под соснами Комаровского кладбища. Потом рядышком легла его Римма…

А Боря упокоился осенью 2012-го в земле мюнхенской…

Николай Акимов.
«Портрет Владимира Константинова (слева)
и Бориса Рацера». 1965 год