Главная подоплека того хрущевского «взрыва» очевидна. Совсем недавно ему пришлось отозвать с Кубы ядерные боеголовки, что в глазах партийных ортодоксов было поражением. Дабы компенсировать провал, решил взять реванш на новом витке холодной войны. Манеж оказался удобной трибуной для объявления нового курса.

Вспоминая…

Об убийстве Кирова и о посещении Хрущёвым выставки художников-авангардистов

Лев Сидоровский

1 ДЕКАБРЯ

ТАК КТО ЖЕ УБИЛ КИРОВА?
Это случилось 86 лет назад

Я РОДИЛСЯ за неделю до убийства Кирова, и потом это со­бытие сопровождало меня, как, впрочем, и других сверстников, пожалуй, все детские годы. В частности, среди самых первых книжек была и та, которую составили стихи и рисунки ленинг­радских ребятишек, посвященные траурным кировским дням: «Чьё сердце перестало биться? // Чей взор потух, не пламенится? // Чья мускулистая рука // не машет нам издалека? // Сражён великий большевик, // закрыл глаза он не на миг…»

На двадцатом съезде Хрущев сказал, что Кирова убили по политическим мотивам с ведома Сталина. Следом популярным стал мотив «сексуальный»: мол, маньяк Николаев отомстил Миронычу за связь со своей женой Мильдой Драуле… И ныне ис­торики предлагают всё новые версии. Наиболее серьезной представляется, пожалуй, следующая…

* * *

КОГДА 1 декабря 1934 года в Смольном участники совеща­ния у второго секретаря губкома Чудова услышали за стеной выстрелы, они выскочили в коридор и увидели страшную карти­ну: на полу в луже крови — Киров, а рядом-то ли в обморо­ке, то ли в состоянии какого-то психического припадка — Ни­колаев. Более никого не наблюдалось — по крайней мере так они хором утверждали на допросах… Однако много лет спустя один из них, Борис Осипович Шиф, все-таки решился по­делиться своими истинными наблюдениями с дочкой Кирой. И сравнительно не­давно Кира Борисовна Мошкова, пенсионерка из Москвы, расска­зала: отец тогда выбежал из кабинета Чудова в числе первых и увидел: на полу — Киров; рядом, в истерике, — Николаев, который кричал, что «ни в чем не виновен»; а другой человек уходил по коридору, засовывая в карман пистолет. Это был один из охранников Кирова…

Еще примечательный факт. В 1934-м баллистическая экс­пертиза оружия — пистолета, которым был убит Киров, и пули, извлеченной из его черепной коробки, — не проводилась. В от­чете, который потом опубликовали в прессе, значилось: «Рас­положение пулевого отверстия пулевого ранения позволяет счи­тать, что выстрел в данном случае был произведен сзади и снизу в направлении вперед и слегка кверху. Найденная при вскрытии тупоносая оболочечная пуля револьвера системы «на­ган» определяет оружие, которым было произведено преступле­ние». Вот и вся экспертиза. Николаев был ниже Кирова — поэ­тому траектория пули и пролегала снизу вверх. А револьвер, ему принадлежащий, был действительно системы «наган». Одна­ко, когда через двадцать лет после убийства, в рамках перес­мотра дела, затеянного Хрущевым, баллистическую экспертизу все-таки провели, появились новые, весьма любопытные подроб­ности. Но касались они не пулевого отверстия в голове самого Кирова, которого, как известно, кремировали, а фуражки, ко­торая была на нем в тот роковой миг.

Пуля прошла не параллельно земле через фуражку, а свер­ху вниз. Получается, что Николаев, словно Карлсон, взлетел над Кировым и выстрелил сверху вниз. Тут, конечно, возможны всякие догадки: что это случилось не в коридоре, а в кабинете; что в тот момент Киров, не снимая фуражки, занимался с Мильдой Драуле сексом и Николаев в ле­жащего Сергея Мироновича стрелял. Более того, в 2004-м выяснилось, что фуражка была прострелена из пистолета вообще другого калибра, чем тот, из которого был убит сам Киров. То есть, фуражку прострелили потом. Зачем?

Те, кто отстаивают «секс-версию», говорят: перед тем, как заняться «любовью», Киров фуражку все-таки снял. А, мол, уж потом, когда фабриковали «коридорное» дело, фуражку реши­ли «прострелить» — чтобы доказать: Киров только вошел в зда­ние и еще даже не успел раздеться… Но мы-то уже знаем, что был свидетель — тот самый, Бо­рис Шиф, который видел в коридоре помимо Кирова и Николаева еще одного человека с пистолетом в руке. И трудно предполо­жить, что он взял в руки оружие только для того, чтобы прострелить кировскую фуражку. Поэтому вывод: Николаев в Ки­рова не стрелял. Это сделал охранник. А Николаев был исполь­зован, как козел отпущения.

* * *

ДА, он уже давно хотел уничтожить Кирова. Об этом писал в дневниках и в собственноручно составленных планах убийства. (Такой план нашли и 1 декабря в его кармане). Нико­лаев следил за Кировым, вычерчивал маршруты его передвижений и везде носил с собой заряженный наган. Он регулярно попа­дался на глаза сотрудников НКВД. Дважды его задерживали, один раз — непосредственно возле дома Кирова, с не зарегист­рированным должным образом наганом, но даже после этого от­пустили. В НКВД не могли не знать, что Николаев к тому же регулярно бывает в немецком консульстве и — более того — по­лучает там деньги. Почему же в НКВД никак на этот факт не прореагировало? Тем более что по миру только что прокатилась волна громких политических убийств!

Кстати, версия, что за Николаевым кто-то стоял, объяс­нялась не только сталинской паранойей, но еще и по­литической ситуацией в мире. В 1934-м было несколько полити­ческих убийств. Наиболее громкое произошло как раз незадолго до 1 декабря: 9 октября в Марселе были уничтожены король Югославии Александр и премьер Франции Барту. За всем этим стояла нацистская разведка. Очень модная французская журна­листка Женевьева Табуи тогда написала, что «один из германс­ких политиков ей объяснил: еще несколько таких политических убийств — и Германии воевать уже будет не нужно, ведь она и без этого захватит в мире всю власть». Могло ли убийство Ки­рова быть еще одним звеном в этой цепи выгодных Германии смертей? Вполне возможно. Не случайно же сразу после того, как радио сообщило о смерти Сергея Мироно­вича, немецкий генконсул — тот самый, чей телефон был в за­писной книжке Николаева, не уведомив, как это было положено, Наркомат иностранных дел, сел в первый же поезд на Хельсинки и потом больше никогда в Советский Союз не приезжал.

* * *

ИТАК, немцы нацеливают на убийство Кирова психически ненормального Николаева. Действительно, кандидатура для роли козла отпущения идеальная. Но можно ли всерьез рассчитывать на то, что неврастеник, который носит в кармане план убийс­тва первого секретаря губкома, может совершить меткий и об­думанный выстрел? Очевидно, нужен еще один, очень надежный человек, который, до поры, до времени оставаясь в тени, смо­жет довести дело до конца. Кто лучше всего справится с этой ролью? Охранник — тот самый, которого увидел в коридоре Борис Шиф. Причем увидел только потому, что тот вынужденно задержался на месте преступления, пытаясь замести следы. Был ли этот человек завербован с помощью шантажа и угроз или его просто купили — для сего расследования не столь важно. Куда важнее другое: почему всё это время бездействовало НКВД? И ответ может быть только один: цели наших спецслужб и немец­ких агентов тут по какой-то причине совпадали.

* * *

ЗАЧЕМ ЖЕ НКВД нужна была смерть Кирова? Ответ можно найти, если покопаться в архивных документах… Имеются недвусмысленные указания на то, что в Ленинградском губкоме Кирову сидеть оставалось недолго: Сталин собирался перевести его в Москву и там назначить куратором над всей системой НКВД. К этому времени умер Менжинский, и функции ОГПУ пере­дали Наркомату внутренних дел, который возглавил Генрих Яго­да. Нужен ли был Ягоде, который только-только избавился от своего вечно больного шефа Менжинского и наконец-то воцарил­ся в кресле начальника всех спецслужб страны, новый куратор — новая «метла», которая неизвестно как начнет мести? Конеч­но, нет.

Но из-за этого убивать глупо: убьешь Кирова — пришлют другого. А вот если бы Киров остался в живых и был бы просто зафиксирован сам факт покушения на него, то для всей системы НКВД началась бы новая эпоха. С 1918-го, с момента убийства Урицкого и покушения на Ленина, ни одного серьезного теракта на представителей верхушки компартии никто не совершал. А что произошло после покушений на Ленина и Урицкого? Какая структура тогда усилилась необычайно? ВЧК! Ведь после объяв­ления «красного террора» чекисты стали карающим мечом рево­люции.

Наверное, Ягода не хотел убивать Кирова и не верил, что этот нескладный Николаев может что-то такое сделать. Но выстрелить он сможет. Может быть, даже попадет. И вот тогда можно будет добиться такого эффекта, как введение чрезвычай­ного положения. Значит — усиления роли НКВД!

А что если в НКВД действительно упустили тот факт, что германская разведка, прикрываясь фигурой сумасшедшего Нико­лаева, привлекла к операции еще и кого-то из охраны Кирова? Тогда версия: «Пусть Николаев стреляет — всё равно ничего серьезного у него не выйдет, а нам от этого сплошная выгода!» — имеет полное право на существование. И только после того, как Киров был убит, в питерском НКВД поняли, насколько они просчитались. Поняли, что роковой выстрел произвел сов­сем не истерик Николаев, которого психиатрам полдня пришлось приводить в чувство, чтобы приступить к допросу, а професси­онал, охранник Кирова.

* * *

ВЕРОЯТНО, дело обстояло так.

Охранник, уже зная о том, что Николаев находится в Смольном и готов к покушению, совершенно осознанно отстаёт от Кирова. Николаев, увидев, что Сергей Миронович идет один, хватается за пистолет, стреляет, но в Кирова не попадает. (Позднее одну из пуль, выпущенных именно из его нагана, най­дут застрявшей в потолке). После этого Николаев падает в об­морок. Охранник, который всё это время находится неподалеку и чутко контролирует развитие событий, понимает, что настало его время действий. Он выходит из-за поворота коридора. Ки­ров, естественно, его не пугается и делает шаг навстречу, ища защиты. Охранник, пользуясь растерянностью Кирова, сби­вает его с ног ударом по скуле. (След этого удара остался и был квалифицирован как результат падения). В этот момент с головы Кирова как раз и слетает фуражка. Потом охранник пе­реворачивает оглушенного Кирова лицом вниз и стреляет ему в затылок… Затем убийца, чтоб замести следы, пытается прост­релить и кировскую фуражку, но наган Николаева дает осечку. На то, что выстрел, который закончился осечкой, был, указы­вают многие историки — правда, они полагают, что это была неудачная попытка самоубийства: мол, Николаев попытался по­кончить собой — осечка; и столь сильным было его нервное напряжение, что упал в обмороке.

Однако, скорее всего эта осечка привела не к обмороку Николаева (он уже был без сознания), а к тому, что охранник был вынужден отбросить наган Николаева и вытащить свой пис­толет. Этим и объясняется тот факт, что фуражка прострелена пулей другого калибра.

* * *

ТАК кто же этот загадочный человек, который и стал ис­тинным убийцей Кирова? Охранял Мироныча оперкомиссар Бори­сов. После убийства его задержали и предварительно допроси­ли. На следующее утро приехавший Сталин срочно потребовал Борисова на допрос к себе. Борисова посадили в грузовик и повезли. Но на полпути машина попала в аварию, причем Бори­сов странным образом вывалился из нее и разбил себе голову-то ли о фонарный столб, то ли о водосточную трубу…

Когда потом проводили исследование, выяснилось, что в тех условиях Борисов ни при каких обстоятельствах погибнуть не мог, а ему просто дали по голове железной трубой или ло­мом: была вмятина… Странная история…

Но если предположить, что именно Борисов стрелял в Ки­рова и убил его, а потом на предварительном допросе, уже зная, что чисто уйти ему не удалось, сознался: мол, сделал это по заданию немцев,-то в каком виде предстают сотрудни­ки НКВД, которые, заигравшись с полоумным Николаевым, не уви­дели шпиона прямо у себя под брюхом. И что будет со всеми ними, если об этих играх узнает Сталин? Значит — Борисова срочно убрать!

В качестве подтверждения этой версии многие исследова­тели приводят посмертное письмо судмедэксперта — начальника медлаборатории НКВД. Суть этого письма: он дал заключение о том, что Борисов погиб от травматического воздействия твер­дого предмета на череп, но сомневается в том, что это было именно так. Поскольку неясно, что такое «твердый предмет» — или это стена, или — монтировка? Есть сомнение в том, что Борисов был убит в результате дорожного происшествия, скорее — уничтожен сотрудниками НКВД…

* * *

КАК любил говорить Иосиф Виссарионович: «Нет человека — нет проблемы». Сегодня даже дети, насмотревшись боевиков, знают, что киллер, совершивший столь громкое убийство, — не жилец. Его обязательно грохнут — или сами наниматели, или кто-нибудь еще. Потом на этого мертвого, а потому и «молчаливого» человека будет так удобно списать все свои проколы и недоработки. А версия убийства из ревности при этом станет прекрасным камуфляжем. Именно с целью этого самого камуфляжа и начали допрашивать Мильду Драуле ровно через пятнадцать минут пос­ле того, как Киров испустил дух. Чтобы подать протокол ее допроса Сталину на блюдечке с голубой каемочкой: «Кушайте!» Однако тут спецы из НКВД просчитались. Сталина не заинтере­совал ни немецкий след (отношения с Германией в 1934-м пор­тить нам было категорически нельзя), ни амурные похождения Сергея Мироновича. Сталин в душе уже простился с другом и по достоинству оценил его посмертный подарок. Теперь у него был прекрасный повод для того, чтобы расправиться со своими по­литическими противниками.

* * *

«КРОВОИЗЛИЯНИЕ В МОСХ…»
58 лет назад, 1 декабря 1962 года,
Хрущев учинил погром «пидарасов» —
художников-авангардистов

В ТУ далекую пору, дорогой читатель, я, начинающий питерский журналист, стал довольно часто бывать в столице, где открывал для себя разных интересных людей. В частности, подружился с выдающимся художником-лириком Владимиром Ивановичем Пименовым, чью знаменитую картину «Новая Москва» обожал с детства. Останавливался я обычно на Верхней Масловке, у родственников, а рядом располагалась как раз махина «Дома художников», где Пименов имел и жильё, и мастерскую. И вот однажды, снова заглянув туда по-соседски, застал своего старшего друга весьма возбужденным. Оказывается, ему только что позвонила секретарь правления Союза художников СССР Екатерина Белашова и счастливо поведала, что вернулась из Манежа, где Хрущев на ее глазах разгромил «наших поганых абстракционистов». Однако ее восторгов «стопроцентный реалист» Юрий Иванович не разделил, поскольку среди этих «нечистых» были молодые коллеги, ему вполне симпатичные… Так волей случая насчет «исторической встречи» 1 декабря 1962 года Никиты Сергеевича и других руководителей партии и правительства с «нетрадиционными» художниками я узнал одним из самых первых во всей стране. Назавтра об этом событии поведала «Правда». А еще через день главнейшая газета выдала передовую статью, после которой последовали «ба-а-льшие оргвыводы»: да, началась не только расправа над художниками, но и невиданная по размаху, подхваченная «трудящимися массами» кампания против «абстракционизма и формализма», распространившаяся на все виды искусства — от кинематографии, начиная с Андрея Тарковского, симфонической музыки, категорически запрещаемого джаза, архитектуры до «отвергаемых народом» песен Окуджавы и всех видов дизайна…

* * *

ИТАК, 1 декабря, в 10.00, Хрущев со сподвижниками заявился в Манеж на выставку, приуроченную к не ахти какому событию — тридцатилетию Московского отделения Союза художников СССР. Его вроде бы шутливый первый вопрос: «Ну, где тут у вас праведники, где грешники?» — никакой особой угрозы не предвещал. Начал обходить нижние залы. Рядом следовал Суслов (только что отстранённый от обязанностей спичрайтора, которые перешли к председателю Идеологической комиссии Ильичеву): указывая на «сомнительные» картины, делился своим возмущением. К тому же Суслов освободил место за локтем генсека секретарю правления Союза советских художников Владимиру Серову, известному своей живописной «ленинианой». В общем, программа Суслов-Серов начала реализовываться с первых же шагов кортежа. Главным козырем Серова стали картины мастеров 20-х годов: плохо повешенные, того хуже освещенные, они были преподнесены Хрущеву как «мазня», за которую музеи платят немыслимые деньги (трудящихся!). Недавно прошла денежная реформа, и Серов оперировал старым курсом, называя некие астрономические цены.

И накачанный этими цифрами, Никита Сергеевич уставился на картину Фалька «Обнажённая»: «Вот я хотел бы спросить, женат он или не женат, а если женат — с женой живет или нет? Во всяком случае, я, Председатель Совета Министров, ни копейки не дал бы на этот хлам, а кто будет брать, того накажем!» Брызжа слюной на полотна и других современников Фалька, всё яростней размахивал кулаком: «Если не хотят трудиться для народа, пусть убираются за границу к своим идейным собратьям!» И никто из присутствовавших — председатель Союза художников СССР Сергей Герасимов, президент Академии художеств Борис Иогансон, руководитель МОСХа Дмитрий Мочальский — не сказал премьеру, что те живописцы, которых он собрался выслать из страны, — Роберт Фальк, Владимир Татлин, Александр Древин, Давид Штеренберг, другие — уже давно почили в бозе. Так что громы и молнии метались над покойниками. Из живых Серов подсказал имена лишь тех молодых, которые стремились к руководству Союзом. И Хрущев на них стал «заводиться», пересыпая речь площадными словами…

* * *

ПОЧЕМУ ЖЕ первое лицо партии и государства счел нужным посетить никак не соответствовавшую его рангу городскую выставку «30 лет МОСХа», к которой была присоединена выставка Студии профессора Элия Белютина «Новая реальность»? Такого прежде в практике Хрущева не встречалось. Руководители партии вообще не жаловали своим вниманием даже всесоюзные художественные выставки, этим занимался лишь специально «брошенный на культуру» член Политбюро, каковым был, например, Клим Ворошилов. Подобный порядок установился с легкой руки Сталина, который, однажды, еще в 1928-м, заглянув на художественный вернисаж АХРРа (Ассоциации художников революционной России), оставил в книге отзывов почти издевательские слова. И потом работы для отбора на Сталинские премии ему привозили в Кремль. Что же касается Хрущева, то, судя по протокольной записи дней генсека, посещение МОСХа заранее им вообще не планировалось: запись о Манеже появилась лишь 29 ноября в связи с решением Идеологической комиссии ЦК насчет «Новой реальности». А еще, по утверждению Федора Бурлацкого, работавшего тогда в ЦК, сей визит Хрущева был спровоцирован специально подготовленной справкой, в которой вовсю цитировались подлинные или придуманные выражения литераторов и художников, называвших генсека «Иваном-дураком на троне», «кукурузником», «болтуном»… Таким образом заведённый до предела, он отправился в Манеж, чтобы устроить разнос… Поэтому-то и позволил себе там лексику на уровне кухонной брани в коммуналках, что категорически не допускалось в отношении руководителей партии всех уровней.

Кстати, непонятно, ради чего выставка была столь засекречена: ее спрятали, одновременно скрывая состав участников, список которых никогда не публиковался. И ни одна из выставленных тогда работ впредь уже не заинтересовала ни одного искусствоведа. А ведь это — шестьдесят три художника и двести картин!

* * *

ВПРОЧЕМ, главная подоплека того хрущевского «взрыва» очевидна. Ведь совсем недавно — в октябре 1962-го — ему пришлось отозвать с Кубы ядерные боеголовки, что в глазах партийных ортодоксов было поражением компартии СССР и победой «гнилого Запада». Что ж, дабы компенсировать подобный провал, решил взять реванш на новом витке холодной войны и идеологической реакции внутри Советского Союза. По времени Манеж оказался наиболее близкой и удобной трибуной для объявления нового курса. Хрущев надеялся вернуть себе поддержку ортодоксов, но вместе с тем, очевидно, понимал, сколько былых сторонников своего курса он потеряет. Его нервы были напряжены до предела, и грубость лишь усиливала кураж, которого в действительности премьер не испытывал…

* * *

А НА ВТОРОМ этаже располагалась выставка Студии профессора Элия Белютина (иначе — массового художественного направления «Новая реальность»). Это была студия повышения квалификации при Московском горкоме художников-графиков: комитет являлся профсоюзной организацией художников, не состоявших членами СХ, куда вступить было весьма сложно: требовалось особое, «социальное» признание. Так вот, собравшиеся при горкоме почти триста человек время от времени выезжали на этюды. Снимали дом отдыха или теплоход и отправлялись по намеченному маршруту с остановками для работы на пленэре. И в 1962-м после такого очередного летнего путешествия по воде решили устроить отчетную выставку в спортзале Дома учителя на Большой Коммунистической улице. Посетителей там собралось несметное количество, разных иностранных корреспондентов, и на Западе поднялся крик, что в СССР наконец-то разрешено современное искусство. Да, случилась мировая сенсация: «Абстрактное искусство — аж на Коммунистической улице!» Вопрос об этом задали Микояну, дававшему пресс-конференцию на Кубе, но Анастас Иванович оказался к нему не готов. Микоян там занимался урегулированием опаснейшего Карибского кризиса, его миссия привлекала внимание мировой печати, а тут вдруг газеты выдают броскую «шапку» про «абстракцию» на Коммунистической улице, придавая заурядному, в сущности, событию особую идеологическую остроту…

И 20 ноября группа московских художников направила откровенно провокационное письмо в президиум проходившего тогда пленума ЦК партии:

«В настоящее время формалистами ставятся под сомнение — как устаревшие — высказывания В.И. Ленина и решения партии о реалистическом искусстве. Свои выступления и практическую деятельность формалисты направляют к возрождению формалистических тенденций, осужденных решениями партии. Мы обращаемся в Центральный Комитет партии и просим сказать, что же устарело в этих решениях. Если они не устарели, то выступления против этих решений в печати, по радио и телевидению необходимо рассматривать как ревизионистские, способствующие проникновению чуждой нам идеологии».

Еще в письме говорилось, что группа проповедников формализма, воспользовавшись неправильным в прошлом отношением к творчеству таких художников, как Д. Штеренберг, Р. Фальк, А. Древин и другие, подхватила сейчас их формалистические произведения как знамя, под которым кое-кто пытается протащить в наше изобразительное искусство чуждую советским людям идеологию. Всё это, без сомнения, сочинялось опытными партийными демагогами, отлично понимавшими все тонкости подковёрной игры еще сталинских времен. Оформленное как вопрос, обращенный к суду высшего партийного руководства, оно, однако же, не предполагает возможности иного, чем у самих авторов, ответа. Противники без оговорок и сомнений именуются в нем «формалистами», а главное — противостоят взглядам Ленина и партийным решениям. Вопросительная интонация оказывается лишь прозрачной маскировкой, не скрывающей подлинный жанр почти прямого доноса…

Что ж, четко ориентированное послание попало в цель. Уже 29 ноября его обсудили на заседании Президиума ЦК при участии председателя Идеологической комиссии при ЦК Леонида Ильичева, а также двух главных редакторов: «Правды» — Петра Сатюкова и «Известий» — Алексея Аджубея. Хрущев на это среагировал бурно…

И тогда завотделом культуры ЦК Дмитрий Поликарпов 30 ноября позвонил Белютину: «Вам надо срочно принять участие в выставке «30 лет МОСХа», туда завтра собирается Никита Сергеевич». Белютин недоумевал: «Провокация или признание?»… Кстати, их собственная выставка была уже демонтирована, и транспорт минкульта помчался по домашним адресам… Им выделили три зальчика. На размещение работ (не только студийцев, но и тех, кто творил самостоятельно: живописцев Юрия Соболева, Юла Соостера, Владимира Янкилевского, скульптора Эрнста Неизвестного) отвели всего одну ночь. Сделанная за столь мгновенный срок композиция получила горячее одобрение и Фурцевой, и Поликарпова, которые тоже вместе с художниками картины развешивали…

* * *

СУДЯ по всему, раздраженный увиденным на первом этаже Хрущев хотел уехать из Манежа, не заходя на второй, но Суслов решительно преградил ему дорогу. И первые слова премьера, обращенные к художникам «Новой реальности» (Белютину разрешили взять с собой двенадцать членов Студии), прозвучали так: «Они (махнул рукой за спину) говорят, что у вас там мазня. Я еще не видел, но им верю»…

Остановился, за ним замерла свита. Надо всем поднималась худая зловещая голова Суслова. Хрущев огляделся по сторонам и, вроде, замешкался: «непонятной» живописи не было! Портреты, улочки провинциальных городов, семья за ужином, работа на песчаном карьере, регата, пейзажи, заводы в тумане ядовитых выбросов, неожиданный вид кремлевской стены с Замоскворечьем вдали… Можно было не соглашаться со звучностью цветовых решений, остротой построения композиций, беспощадностью рисунка… Наконец подбежал к «Портрету девушки» Алексея Россаля: «Почему нет одного глаза? Это же морфинистка какая-то!» Стремительно направился к большой композиции Люциана Грибкова «1917 год»: «Что это такое?» Чей-то голос: «1917-й год». Хрущев: «Что за уроды? Где автор?» Грибков вышел вперед. Хрущев: «Вы помните своего отца?» — «Очень плохо». — «Почему?» — «Его арестовали в тридцать седьмом, а мне было мало лет». Наступила пауза. Хрущев: «Ну, ладно, это неважно, но как вы могли вот таким образом представить революцию? Мой внук и то лучше вас рисует!» Подбежал к большой композиции Владимира Шорца: «А это что такое? Кто ваш отец? Вы его уважаете?» Как ни странно, почти ни у кого из студийцев живых отцов не оказалось, и снабженные откровенным матерком увещевания Хрущева насчет того, что старших надо уважать, среди художников вызывали откровенную неловкость. А он уже бушевал у картины Леонида Мечникова, изображавшей вариант Голгофы: «Вы вообще мужики или пидарасы проклятые? Кто автор?» Капитан ВМФ в отставке Мечников был более спокоен, чем рядовые пехотинцы Грибков и Шорц. Сказал, что отца уважает и ценит, тем более что отцу картины сына нравятся. Красивое лицо морского офицера было спокойно, и Хрущев осекся…

Белютин стал объяснять премьеру, что эти художники много ездят по стране, любят ее, и поэтому их картины передают не копию природы, а ее преображенный их чувствами образ. Вот взять, например, картину Николая Крылова «Спасские ворота»… Однако Хрущев его оборвал: «Какой это Кремль! Это издевательство! Где зубцы на стенах?!» Тут подал голос Суслов: «А вот это что изображает?» — его палец уперся в жутковатый пейзаж Виктора Миронова. Белютин пояснил: «Вольск. Город цементных заводов, где всё затянуто тонкой серой пылью». Суслов: «Как вы можете говорить о пыли, вы там были?» — «Был, и это не фантазия, а пейзаж с натуры». Суслов не унимался: «Да там все в белых халатах работают! И почему у изображенного здесь завода «Красный пролетарий» лишняя труба?!»

Хрущева почему-то разозлил изображенный Борисом Жутовским «Портрет брата»: «Штаны с вас спустить надо! Какой это брат? И вам не стыдно? Это юродство, а он говорит — брат. Вы нормальный человек или пидарас? Вас на лесоповал надо послать, чтобы отработали всё, что государство на вас затратило!» Тут в разговор встрял Шелепин: «Две тысячи шестьсот таких типов, и большинство нигде не работает». Жутовский: «А я уже работал, Никита Сергеевич». Тот художнику протянул руку: «Ну-ка!» Дескать, покажи свою ладонь! В ответ Жутовский стиснул пятерню премьера мозолистой лапой альпиниста. Хрущев: «Нет, мы вас сажать не будем. Дадим денег до границы, и езжайте к чертовой матери на ваш любимый Запад…»

И снова — одному художнику: «Хотелось бы сейчас вас взять, как, знаете, в былые времена учили нашего брата: голову между ног, а эту часть спустить, а эту поднять — и так, чтобы вы покамест не поняли…» Другому: «Я считаю вас пидарасом. Казалось бы, пидарасы — это добровольное дело, договоренность двух типов, но государство за это дает десять лет, а раньше — каторга. И это во всем мире так, хотя и процветает на Западе такой вид «искусства». Так вот это — его разновидность. И вы хотите, чтобы мы вас финансировали!» Третьему: «Как же ты, молодой и красивый, мог написать такое говно?!» Четвертому: «Ваше искусство ослиное!» Гаркнул Соостеру: «Вас в лагерь надо!» На что Юло ответил: «Йа узже сэм лэт отсидэл в лагэрэ»… Вдруг премьер обратил внимание на Алексея Колли: «Вот живой пидарас!» (И все, кроме Косыгина, — Мазуров, Шелепин, Фурцева, Павлов: «Педераст! Педераст!») Накинулся на Эрнста Неизвестного: «Ты тоже пидарас?» Но недавний боевой фронтовик лишь усмехнулся: «Нет, дайте мне девушку — мигом докажу». Хрущев: «Откуда у тебя медь? Привлеку к суду, как растратчика!» Неизвестный: «Скупаю у сантехников водопроводные краны… А вот эту скульптуру сделал, когда литейщиком работал на заводе. Кстати, ко мне хорошо относятся многие западные художники-коммунисты». Хрущев: «Коммунистов объединяет идея борьбы против эксплуататоров, но кое-кто вкусом грешит. А вот я, например, джаза терпеть не могу. Откуда джаз пришел? От негров. Негры теперь освобождаются. Что такое джаз? Это какое-то невероятное нагромождение звуков. Меня это раздражает!»

* * *

В ТОТ же день, едва лишь Хрущев покинул Манеж (ликующий Серов кричал Белашовой: «Катя! Мы выиграли!»), более двухсот работ художников, участников студии «Новая реальность», арестовали и конфисковали. (А ведь уже был набран новогодний номер журнала «Советский Союз» для Америки с воспроизведением того, что входило в экспозицию. И готов был к выходу номер газеты «Советская культура» с «круглым столом», посвященным «Новой реальности». И включены в полосы «Правды» и «Известий» информации о расширении экспозиций МОСХа с перечислением имен некоторых из этих студийцев).

Особое негодование у вождя вызвало творчество Соостера, Янкилевского и Жутовского. Он потребовал на деятельности этих экспонентов поставить крест: «Очень обще и непонятно! Вот что, Белютин, я вам говорю как Председатель Совета Министров: всё это советскому народу не нужно! Всё запретить!» Прекратить это безобразие! Я приказываю! И проследить за всем! И на радио, и на телевидении, и в печати всех поклонников этого выкорчевать!»

В результате событий на выставке «Правда» мигом опубликовала разгромный доклад, который послужил началом кампании против формализма и абстракционизма в СССР. (А что такое абстракция? Партийные чиновники точный смысл этого одиозного слова явно не понимали. И даже председатель МОСХа Мочальский, профессиональный живописец, утверждал, что «пижоны с бородками, в модных брючках с натуры писали абстрактные вещи». Но абстракции, разумеется, «с натуры» не пишутся, и живопись студийцев была — в основной своей части — именно изобразительной… Причем выражения «абстракционизм», «абстрактное искусство» в этих обстоятельствах перестали обозначать определенное творческое направление, превратившись в политические ярлыки. В «абстракционисты» стали записывать всех художников, которыми власти недовольны — хотя бы из-за их участия в каких-либо неофициальных выставках и вне зависимости от реального характера их произведений). Хрущев потребовал исключить из Союза художников и из партии всех участников выставки, но оказалось, что никто из них ни в КПСС, ни в СХ практически не состоял. Уже через две недели на встрече руководства страны с интеллигенцией Хрущев докладывал: «Художников учили на народные деньги, они едят народный хлеб и должны работать для народа. А для кого они работают, если народ их не понимает?»

* * *

В ОБЩЕМ, Суслов вернул себе должность спичрайтора. Идеологическая комиссия фактически перестала существовать. А выставку надо было немедленно скрыть, потому что она не соответствовала ни одному из выдвинутых Сусловым теоретических обвинений: абстракций на ней не было ни одной… К тому же необходимо было утаить массовые в стране надежды и чаяния на творческое раскрепощение художника. Когда-то Сталин железной рукой — с помощью постановлений 1946 и 1948 годов — пресёк их в литературе, драматургии, театре, кинематографии, музыке… Продолжателю сталинских принципов в идеологии Суслову представилась возможность начатое доделать.

Но Хрущев, вляпавшийся в эту историю в общем-то случайно (его подставила кремлёвская шпана), все-таки вовремя почувствовал, что дело пахнет «групповухой», и на уголовно-политические репрессии, слава Богу, не решился. Так что, в конце концов, Борис Жутовский вместо лесоповала остался в Москве, а Эрнст Неизвестный благополучно перебрался в Нью-Йорк. Но перед отъездом замечательный скульптор над местом последнего упокоения Никиты Сергеевича в благодарность, со снайперской точностью, изваял весьма мудрый черно-белый монумент…

А само происшествие, случившееся в Манеже 1 декабря 1962 года, столичные остряки мигом поименовали «кровоизлиянием в МОСХ»…