Отливаются кошке мышкины слёзки, / прямо пули какие-то, а не дробинки. / Если честно, то налито с перехлёстом, / мышь, кончай проливать свои черные ливни. // Крысий год начинается сразу со смерти, / воем «Града» над домом, зимой — с градобоя. / Брода нет — из-под ног он ушел в круговерти / сигаретного дыма, метели и боли.

Я шел за лучом…

Из стихов 80-х — 90-х годов

Иосиф Гальперин

Тени

1.

Подымем стаканы за гибнущий разум!..
Зелёные тени на синем снегу…
Прозрачные тени на лица намажем,
закат — это имя, а кличка — загул.

Надежда последней оставит в покое:
агония дня — ожиданье огня…
Потушим огни или ставни закроем,
опустим глаза, чтобы тьму догонять.

Тони, окружение гаснущей ночи,
наматывай нервы на атомный гул!
Закончится нитка—свернется клубочек,
распад — это имя, а кличка — разгул.

2.

Полны безветренные степи
свеченьем снега и озона.
На дне глазном раскрыты сети
и неподвижны отраженно.

Как ловко гибкая пустыня
однообразие трактует,
мазнув белилами густыми
свою покатость некрутую.

Виднее белое на белом,
как чистота на белой коже —
оттенок зрению неведом,
покуда не сравнён с похожим.

3.

Тень обнаружит невидимку.
Прибор укажет самолёт
среди неведомых высот…
(Сюжет пойму по фотоснимку).

Узор ковра видней с изнанки.
Поет губами дирижёр —
в неволе руки держит хор…
(Свою страну унес изгнанник).

Важна написанная буква.
На веках будущего тень —
смотри, чужую не надень!..
(Слезой двоих дитё набухло).

Мальчик и костер

Пясть пламени, колодца корни
и листья Млечного пути…
Горящий куст огнеупорный,
ты можешь мальчика спасти?

— Молчи, единственный волчонок,
сумевший опознать меня, —
я речь храню неизреченной,
спасаю языком огня.

Зверь, не точи о камни ногти,
не целься, острая звезда, —
пока горю, не беспокойте
его до братского суда.

Пастушье племя соберется
к тебе, чтоб ты его судил, —
с тобою будет ночь колодца
и пламя зреющих светил.

Плодов сушеных порох черный,
кресало ветра и песка…
Искрят обугленные корни
и крона так же высока!

После дня
«Но не волк я по крови своей…»
О. Мандельштам

1.

Богу богово, волку — логово,
на прогулку, волк, не ходи в пургу!
Стелет облако мглу пологую,
хвост оглоблею на бегу…

Снега голого мало голоду,
среди города без еды — беда!
Одинокий след кружит голову,
выдаст голову без следа.

Волчьей полсти мех лучше повести
скажет: был успех одному из всех…
Запахнись, душа, — вьюга вскорости,
грей же душу мне, белый снег.

2.

Завоет ночь, как вылинявший волк,
заноет волк, как раненая шавка,
и пустит корни пистолетный ствол
в пустой породе мыслящего шлака.

В упряжке рук согнулся человек,
в упряжке ребер трудно тянет сердце,
и счастье, если память-половик
позволит опуститься и согреться.

От шлейфа шлей, от хамства хомутов,
от наглых шор — своей наглядной лямки —
так устаешь, что ноет камертон,
как на луну — на свет настольной лампы.

Мир так далек, как выстрел за окном,
волк в зоопарке и судьба собачья,
но запряженный в улицу мой дом
впряг и меня в нелегкие задачи.

Решайся, волк — линять, но в клетке — жить,
стремись, ползи, как пес из-под трамвая,
чтоб сердце равнодушное взрыхлить
как выстрелом — своим прощальным лаем!

Памяти Бродского

Отливаются кошке мышкины слёзки,
прямо пули какие-то, а не дробинки.
Если честно, то налито с перехлёстом,
мышь, кончай проливать свои черные ливни.

Крысий год начинается сразу со смерти,
воем «Града» над домом, зимой — с градобоя.
Брода нет — из-под ног он ушел в круговерти
сигаретного дыма, метели и боли.

Речку Лету наплакала кошка, не веря
в мощь трубы архангела-крысолова
пробудить в мышиных промыслах зверя
как-то раз пролетевшее общее слово.

Помня, платим за все — за удачу изгнанья,
за бескровный уход из кровавого века.
За иронию знаний — пустыми глазами,
частью речи — за судьбу человека.

Как всегда, долг предвиден, но плата — внезапна.
Пулемёт бьет в детей: набежали проценты.
Слёзы в горле. Крысиные лапы — на клапанах
духового замолкшего инструмента.

1996

Бронзовый век

Я шёл за лучом, но двигались тучи —
и он ускользал от оси мировой
по глади морской и по иве плакучей,
по женской груди и тоске моровой.

Небесные страсти, воздушные схватки
вертели лучом, а значит, и мной,
как будто вела от гнезда куропатка,
как будто охотник — путник земной.

Не бойся, я сам этой жаждой растерян —
сказать наперед о судьбе за углом,
ведь я не пророк, я Иосиф Гальперин,
следящий бумагу чернильным лучом.

Следы раскрывают вчерашние тайны.
Писание в стол — положение в гроб.
Но скажет пророк — и горит обещанье
настигнуть гнездо змеящихся троп.

А я послежу за скольжением мира
по лезвию Бога, по тетиве,
куда на закатные чёрные дыры
нацелился лучник — Бронзовый Век.