Переливчатый звон меди… вибрация гонга на тумбочке… шелест глухого шепота… Все это мгновенно фокусируется в один визуальный образ, вбирающий в себя предметные и звуковые очертания, — в черные, туннельной глубины зрачки противника. Сейчас продернет обманным справа и двойным джебом слева…

Убойное эхо взрывной волны

повесть

Ефим Гаммер

Волновой удар гонга вбил тебя в состояние агрессивной уверенности, кинул в створ всеобщего взгляда спортивного зала, наблюдающего за тобой на всем геометрическом пространстве зрительского интереса к твоим былым чемпионским титулам.

— Кости целы? — спросил Гриэль, твой секундант.

Ты пожал плечами. И шагнул к центру серого квадрата. В неизвестность, пожалуй, шагнул.

— Тогда докладывай по обстановке, — послышалось из зазеркалья.

Судьба ли, характер марафонца от бокса, но 2 марта 2002 года, по завершению субботы, ты оказался там же, на иерусалимском бойцовском помосте, где и все и последние годы, вернувшись на ринг в 1998-ом — через 18 лет, как оставил, казалось бы, бесповоротно спорт.

Рефери резко взмахнул рукой, разрубая воздушную преграду, своего рода нейтральную полосу между двух передовых линий фронта.

— Формула боя — пять раундов… Раунд первый! Бокс!

Переливчатый звон меди… вибрация гонга на тумбочке… шелест глухого шепота… Все это мгновенно фокусируется в один визуальный образ, вбирающий в себя предметные и звуковые очертания, — в черные, туннельной глубины зрачки противника. Он повел глазами, выцелил изподлобья твою переносицу. Сейчас продернет обманным справа и, чуть помедлив, двойным джебом слева достанет тебя на сближении. Не так, чтобы слишком хитро. Но вполне толково. Правда, не знает, да и откуда ему знать, что высшей математики боя коснется, не оценив на скоростях ничего, в мгновение выверенного броска его левой. Ты делаешь шаг вправо, за его руку, скользящую у твоего подбородка, и резким крюком отключаешь ему мозг — летучий, неприметный и для рефери нокдаун! Затем, с переносом веса, ввинчиваешь на ближней дистанции снизу два коротких удара под челюсть, чтобы он автоматически отлип от тебя, отмахнулся на исходе атаки. И ловишь его на этой отмашке, надежно, заученно. Нырком уходишь под руку, и на выходе из дуги бьешь справа, безошибочно, с пудовой убедительностью мастерской своей правоты. И противник подкашивается. Подкашивается, но не отрубается, не падает. Не падает он, твой противник. Да и ты не даешь ему упасть. Выйти в передышке из безволия духа. Подхватываешь его — нет, не в обхват, не руками — подхватываешь его легкими апперкотами ближнего боя, выравниваешь ему дыхание, прижав к канатам в углу ринга. Видишь: зрачки, заплывшие было, возвращаются из-под век в сердцевину роговицы, на законное свое место, и — осмысленны уже, созерцательны. Разве что дымка какая-то таится в них, туманно ускользая вслед за нокдауном из памяти.

Туманная дымка… Память…

Было… Надумал ты расквитаться с жизнью, лишить ее свое, пригодное для столетней эксплуатации тело. Включил телевизор. Сел на диван. Пыхнул зажигалкой. Патрон от автоматической винтовки М-16 сунул в рот. Пулю зажал зубами. И давай прогревать огнем желтую капсулу, полную пороха. Затея “не выстрелила”. Прислонился ты к спинке дивана, пулю заменил сигаретой, зажигалку рюмкой коньяка. Смерть ты видел не единожды. Смерти не боялся…

Боялся возвращения на Тот Свет после самовольной, не предписанной Свыше, отлучки из жизни. Не сам себе выбрал жизнь, не тебе ее и перечеркивать, либо сокращать до эпитафии. Допишешь роман до конца, будет тебе Там награда — встреча, так сказать, неземная, но не с гуриями какими-то лохматыми, а с двумя составными вечной твоей души. Три составные, дарованные тебе изначально, ты носишь с собой здесь, на Земле, обогащаясь горестями и радостями. Носишь для того, чтобы передали они свой нажитой опыт тем двум составляющим вечной твоей души, которые дожидаются новых знаний. Тебе, плутающему в потемках обыденности, Земля по поэтической наивности представляется лучшей из планет, а жизнь твоя — единственной и неповторимой. Но при соединении в потусторонней реальности пяти составных души в одно цельное Я — многомерное твое Я, ты с очевидной ясностью убеждаешься: лживы твои паспортные данные, никакой ты не Ты Сегодняшний, а если и Ты, то на самую малость. На точно такую же малость ты свой собственный предок, пра-пра-прадед какой-нибудь, вышедший из могильного прибежища пирамид в пустыню, вотчину змей и скорпионов, на поиски эфемерной свободы. На ту же малость ты и свой собственный потомок, пра-пра-правнук какой-нибудь, толкующий внутри Марсианского Сфинкса о некоторых парадоксах взаимопроникновения культур в космическом пространстве. А в промежутках между этими малостями ты… Кто? Ты — ты — ты! Всегда ты! И всегда — для себя, а при новом воплощении, — никто. Великий Никто! Великий Никто, запечатанный, в десятках расхожих личностях минувшего времени. И все эти личности, имена эти, прежде, при земном существовании известные подчас по учебнику истории, всего только — ты. Вернее даже не ты, а часть, иногда и далеко не лучшая, твоего всеохватного Я. И естественно это, доказуемо не буквой закона, а внутренним ощущением сопричастности.

Все суета сует, и уходят на дальний план прижизненные тревоги и опасения некого “Я”, нынешнего, из двадцать первого века страданий, ибо равноценно с досужими его печалями и переживаниями поится душа густой болью сжигаемого на костре инквизиции Баруха-целителя, неисполнимыми мечтаниями Эфраима-прорицателя, или размеренным речетативом, с металлическим оттенком в голосе, некого… сущего… Некого Инкогнито, не распознанного еще собой. А вместе со своими прижизненными тревогами уходит на задний план общего с предками и потомками сознания и сам Тот, кто минуту назад был Всем.

Тот, кто минуту назад был… Минуту назад, казалось бы, главный в этом сообществе себе подобных, он как бы размагничивается и аморфно растекается по всем этим личностям, имея при том неведомое свойство мгновенно сфокусировать себя в ком-то и наяву ощутить себя им, тем самым, кем был в прошлом или станешь в будущем.

Допустим, надо сфокусироваться на себе самом. Вернее, на том, кого ты измышляешь самим собой — со дня последнего своего рождения. Надо? Пожалуйста. Вот он — ты, один из многих единого “Я”, но почитающий себя по земному недомыслию, центром мироздания. Облачен в удобную, подогнанную в плечах и на животе, телесную оболочку, заправленную в коричневые брюки и бежевую футболку.

Он? По-видимости, он. Вот он сидит на диване, у журнального столика, с рюмкой коньяка и сигаретой. Сидит и размышляет, глядя, как на коленях его ерзает автоматный патрон от М-16. “Смерти ты не боишься. Боишься возвращения на Тот Свет. После самовольной отлучки из жизни. Там для подобных тебе “преждевременников” выстроен казарменной кладки кинозал. Экран общий. Фильм для каждого индивидуальный. Просмотр картины обязательный. Правильнее сказать, принудительный.

Нет, не обязательно “воспоминательными” кадрами потчуют там воображение самоубийцы. Тасуют на экране варианты, обрыдлого по недавним соображениям бытия. И зримо подсказывают, вызывая спазмы острого сожаления о содеянном, что намечалась лазейка из прижизненного тупика. (Положим, выигрыш в лотерею! Чем не лазейка из хронического безденежья? Или… для отвергнутого жениха, допустим, новая любовь.) Но все упущено. Связующая нить обрублена. Не воссоединиться теперь до поры его земной душе, информированной о последних пакостях века, с небесной, хранительницей инкарнаций. Он обрек себя на заключение. В условном “предбаннике”. До записанной в “потустороннем паспорте” даты отправления в лучший из миров. И только тогда, по завершению всех мытарств неприкаянного обитания в среде себе подобных, он выходит на слияние с вечностью. Однако и он, и все прочие абитуриенты, поступающие в этот институт, осознают в момент истины: вечность — пристанище не для всей, принесенной с собой из жизни души, лишь для “очищенной”.

“Неочищенная” — в том же объеме из трех составных — опять приноровлено сбрасывается на Землю. Для исправления в новом теле…

2

Сложно душу свою, какой бы она ни была прочности, соотнести с событиями, происходящими в Израиле изо дня в день на второй год 21 века.

16 февраля. Карней-Шомрон. Взрыв террориста-смертника в пиццерии торгового центра. 3 погибших (подростки), около 30 ранено (6 серьёзно).

18 февраля. Шоссе Маале Адумим — Иерусалим. Взрыв террориста-смертника. Остановившись якобы спросить о чём-то полицейского, террорист привёл в действие взрывчатку в своём автомобиле. 1 погибший (израильский полицейский, араб по национальности).

27 февраля. Модиин. Теракт в на КПП Маккабим. Взорвалась террористка-смертница. Ранены двое полицейских.

Трудно дается тебе жизнь. Эта… Биографам выйдет морока расписывать ее внешние проявления. А внутренние, одухотворенные Всевышним? Не дано, не дано… Для них ты — перечень поступков. Для себя — перепись сновидений. Разница существенна. Но не каждым разлечима. Только при глубинном ее распознании твое Я постигается сторонним наблюдателем. Впрочем, будь он даже рядом с тобой в судьбоносный момент, и то не всегда проникнется за мимолетным впечатлением раскрытием тайны.

Было… Сдавал ты кровь для израильских солдат, раненных в схватке с террористами. Молоденькая медсестра воткнула иглу тебе в вену и, вильнув из палаты за дверь, пошла к подружке в коридор лопать печенье.

Ты наблюдал их, накрахмаленных, голенастых, в проеме двери. Смотрел в их воодушевленные дискотекой глаза и не мог взмолиться о помощи. Жизнь твоя вытекала из тебя вместе с кровью. И ты следом за собственной кровью тоже как бы вытекал из себя, из своего, запертого параличной истомой тела. Но не в пластиковый мешок, наполняемый в полуметре от головы плазменной жидкостью бытия твоего. А куда-то выше, выше… Выше каталки. Выше пластикового мешка. Под потолок. Еще выше… Сквозь крышу… К небу.

Не к настоящему небу. Не к голубому. А в каких-то летучих снежинках цвета алюминиевой стружки, разрозненных снежинках — они магнетически притягивались одна к другой точно с той же скоростью, с какой ты поднимался вверх. Когда же ты приблизился к этому небу, ставшему уже плотным как снежный наст, то почувствовал наступление неизмеримого блаженства, сопровождаемого странной, неведомой прежде болью разрывающихся внутри мозга пузырьков шампанского. И в эту секунду, правда, не понятно — земную ли, не земную — ты ощутил: стоит тебе прорезать головой снежный наст, и состояние блаженства станет не привнесенным, а постоянным, свойственным твоей сути. Ты перейдешь в мир иной.

Но кто? Кто? Кто за тебя? Кто за тебя доживет? Кто доживет отмеренный тебе срок? Кто допишет твои книги? Кто их издаст? Кто? Хотя… Зачем кому-то отдавать то, что принадлежит тебе? Зачем? Тебе положено — ты и живи себе дальше. А блаженство? Что — блаженство? Блаженство подождет. Его не убудет, этого блаженства, если вольешься в него не сегодня, а лет, скажем, через… Семьдесят? Восемьдесят? Да, годится. И через семьдесят, и через восемьдесят… Все-все это годится. Но не сейчас, не сию минуту… когда на руках только рукописи… Не сейчас! Иначе — в чем же смысл? В чем предназначение жизни?

И слышится голос… Внутри ли он, в небе ли?

“Истинный смысл — как истинный свет. Сначала в нем загадка, потом понимание. Поэтому сначала загадка… А обладание небесной энергией — не смысл? А исцеление больных? А спасение от смерти, трагической, преждевременной? А раскрытие Высшего Замысла в летучем всплеске действительности, скажем, в бою? Не смысл? Это не смысл?”

“А понимание? Понимание этого смысла?”

“Понимание — потом. Истинный смысл — как истинный свет. Сначала в нем загадка, потом понимание. Потом… Потом…”

“Хорошенькая участь — все потом. Главное, получается, — потом “.

“Человеку нельзя знать свое будущее”.

“Но ты знаешь!”

“Я знаю”.

“И не говоришь”.

“Не говорю…”

“Почему же не говоришь, если знаешь, — в чем мое будущее?”

“Твое? Во мне. Потому и не говорю, что я — твое будущее… Не я к тебе, а ты ко мне должен придти — самостоятельно”.

“Я иду…”

“Нет-нет! К нам тебе еще рано”.

“К вам? А сколько вас Там? Много?”

“Нас тут… Нет, не много. Прошлое да Будущее твое. А в нас, в Прошлом да Будущем твоем, много тебя, много. От доисторических времен до скончания света. Хочешь, конечно, узнать, что с тобой станется во время следующей твоей реинкарнации?”

“А это возможно?”

“Возможно. Но поймешь ли? Усвоишь ли себя в ином обличьи? Не тронешься ли умом?”

“Сейчас не тронулся. Чего уж дальше?”

“Не скажи… Не скажи… Прежде проведем эксперимент. Представь себе не следующую свою реинкарнацию, а просто сегодняшний день лет через семь… Да, а какое сегодня число? 1 августа? Значит, направляемся в 1 августа 1987 года — в день полувековой годовщины свадьбы твоих родителей. Нет, о “живых” бомбах, о террористах-комикадзе не будем. Или? Что? Представил? Ну, естественно! Сегодня взрывпакеты закладывают в мусорные баки, завтра ими обвязываются и — в клочья. А сейчас представь себе, представь… Из разряда немыслимого — пока еще для тебя, пишущего повести и рассказы. Например, представь себя с кистью, у мольберта. Никак? Не твое это? Что ж, близкое — невозможно. Близкое в далеком. Далекое в близком. Вглядись в себя, рассмотри, что носишь внутри. Различишь ли на таком — ближе не бывает! — расстоянии собственные графические работы, черно-белые полотна и многоцветные картины? Не в Кнессете — израильском Парламенте, не в иерусалимском Доме художников, не в галереях-музеях Франции — США — Канады — Австралии. Это потом. Сейчас — в себе. Ну, как? Напрягись!”

“Какая графика, какие картины? Я не художник. Или? Интересно было бы увидеть — какие это работы? Поживу — увижу? Хорошо. А сроки? Когда нарисую — тогда и увижу? А-а… понятно. Разве я против? Конечно — за! Я за “поживу”. Я за “увижу”. Клянусь, я не против. Ей Богу, я жить хочу! Не верите? Не судите на скоростях. Я еще не задохлик. Даром, что с ринга сошел. На олимпиаду в Москву израильтяне не поехали в этом году, вот и сошел. Но, потребуется, вернусь! И еще повоюю!”

”Думаешь?”

“Не принимайте всерьез. Сболтнул по инерции. Мне уже тридцать пять. Пенсионный возраст — на сдачу стеклотары. Хотя… А что?”

“Звук гонга доносится из двадцать первого века”.

“Что? Заглянете двадцать лет спустя? И? Проверите мои бойцовские кондиции? Простите, крыша у меня еще не поехала. Какой ринг? Этого не может быть, потому что не может быть никогда! В том моем пожилом состоянии — кто разрешит? Какая медицинская комиссия? На берегу с удочкой сидеть — это да! А бокс? Зачем, собственно говоря? Ради Книги рекордов Гиннесса? Смысл? В чем же смысл? Предназначение жизни?

“Истинный смысл — как истинный свет. Сначала в нем загадка, потом понимание. Очнись, приди в себя”.

Плавающим движением птичьего пера ты устремился по касательной с неба, алюминиевого отлива, спрессованного будто бы в снежный наст. Вниз-вниз — к больничному строению, щербатого иерусалимского камня, притертому неподалеку от Центральной автобусной станции к улочке на въезде в квартал Ромема. Ты прошил крышу. Погрузился под потолок палаты с десятком каталок, на одной из которых — ты. Да-да, ты. Бледный, с полуоткрытым ртом. С выдернутой уже из вены кровососущей иглой.

Растерянная медсестра, наклоняясь к тебе, держит над твоим полуоткрытым ртом карманное зеркальце, ловит исчезнувшее дыхание и бормочет себе под нос, сбиваясь на икоту: “Клин-н-ни-чес-с-кая смерть, ой!”

Ее подружка вбежала из коридора, дожевывая на ходу печенье, поменяла твое положение на лежанке: из горизонтального состояния бесчувственности резко вывела в диагональное — ноги к зениту, голова к полу.

И что?

Тебе, все еще витающему у потолка, любопытно: что дальше?

Дальше, видишь, затеплились губы твоего полуоткрытого рта, побежала розовая поволока по щекам твоим впалым, дрогнули ноздри, впитывая воздух. Глаза приоткрылись, и как-то нехотя стала задираться вверх бородка, словно вознамерился ты подняться с лежанки, покрытой простыней, сделать шаг-другой и послать сгоряча девушек этих по матушке.

И послал бы… Но вспомнил: не разумеют они твой басурманский язык. Слов не поймут, это точно. Чего уж тогда горячку пороть? Твое отношение к ним и так понятно. Понятно-понятно… Все понятно. И им понятно. И тем, кто над тобой, понятно. И Тому, кто над теми, понятно. Только тебе, может быть, не понятно. Может быть, не понятно… Может быть, сейчас не понятно. А потом?.. Понимание — потом. Истинный смысл — как истинный свет. Сначала в нем загадка, потом понимание. Потом… потом…

3

Потом какая-то легкость. Нет, не в движениях, не в поступках, не в мыслях, не в теле. Легкость в ином. В осознании себя человеком. Но не в том, привычном глазу, двуногом гомо сапиенсе, направленном на поиск развлечений и где бы копейку урвать. Присмотрись, и этот венец творения, проживший всю свою историю с древних эпох в беспрерывных войнах и грабежах, выглядит просто безмозглым, либо запрограммированным существом. И вся его жизнь — вдруг ясно проявляется в потемках внутреннего искания — это, по представлению Свыше, преодоление инерции, изыскание выбора.

Выбор… Вот откуда странная, не присущая тебе в прошлом легкость. Только что ты сделал выбор. Выбор между жизнью и смертью. Ты выбрал жизнь, хотя блаженство смерти, казалось бы, почти парализовало волю. Ты выбрал себя. Себя земного. Выбрал себя земного, общаясь с самим собой потусторонним. С тем, кому по прошествии лет, после естественной по временным срокам кончины, передашь наработанные за два века, 20-й и 21-й, личные знания. А может, и передал? Может, произошла незамеченная ни глазом, ни чувством диффузия. И толика твоего Я самым обыденным — по меркам того мира — образом втянулась в тебя потустороннего. А из прошлых твоих инкарнаций и будущих… на смену ей, этой части твой души… Да, вот откуда эта восхитительная легкость. Вот откуда внезапная, неподвластная рассудку проникновенность в нечто запредельное, в судьбу, например, в карму, в банк данных отдельного, зачастую, малознакомого человека. Вот откуда неожиданные по точности предсказания в изданной 16 апреля 1982 — в день 37-летия, через полтора года после подъема в мир иной — книги “Круговерть комаров над стоячим болотом” о приключениях “гомо советикуса” в России и в Израиле. Откроем ее на странице 314-й, и познакомимся с тем, что произойдет в восьмидесятые годы двадцатого столетия.

— Смерть Л. Брежнева –10. 11. 1982 г.

— 1983-й — уход с политарены М. Бегина.

— Освобождение А. Щаранского и И. Нудель.

Все это сбылось с удивительной последовательностью — одно за другим, как по написанному. Причем, что касается израильской стороны пророчеств, то тебе вменяли в вину полное незнание политических реалий. Главный аргумент звучал так: “Даже если Менахем Бегин проиграет выборы, он ни в коем случае не уйдет с политической арены. Он может внезапно умереть. От этого никто не застрахован. Но уйти с политической арены? И когда? Сейчас? Возглавляя правительство? Сейчас? Вырвавшись из долговременной опозиции? Да ты хоть знаком с его биографией? А пишешь, водишь пером… гляди, какой “пророк в своем отечестве!”

Однако обстоятельства сложились так, что в 1983 году Менахем Бегин, как и предписывалось “пророком в своем отечестве”, слабо знакомого с биографией человека, за которого сам и голосовал, ушел с политической арены. Вскоре после смерти жены он заперся у себя дома и до конца жизни не выходил наружу — не то, чтобы показываться в Кнессете или на каких-либо съездах, конгрессах, раутах.

И еще одна несуразица в твоих предсказаниях требовала проверки временем. Ведущие астрологи и прорицатели века утверждали, что в 1984 году разразится третья мировая война. То ли и впрямь привиделось им это в расположении небесных светил, то ли были близко знакомы с еврейским правописанием и летоисчислением, во всяком случае, в буквенном прочтении на иврите год 1984 дает слово “ташмад”, в переводе на русский — “уничтожение”. В результате заклинились они, астрологи и прорицатели, на этом еврейском, стало быть, буквенном эквиваленте 1984-го года. А если 1984-й связан в их представлениях с уничтожением, то… Разумеется, при таком раскладе на экране грядущих событий всплывает война. Самая-самая… Самая страшная, самая разрушительная. Третья мировая.

Под влиянием грозных прогнозов люди уже переводили счета в какие-то банановые республики, приобретали там недвижимость, полагая: за кордоном легче будет отсидеться, чем, допустим, во взрывоопасном Израиле.

Ты же в своих предсказаниях отвергал прогноз на 1984-й год, позволяя потенциальным беженцам взять передышку. Более того, обозначив на бумаге год войны мировой, 1989-й год, дал понять, что ее надо только лишь ждать в этом году… Ждать… А ожидание, согласитесь, несколько отличается от участия в сражениях. Правда, в нем, в ожидании, заложено чрезвычайно важное качество для человека — подготовленность к событиям. И еще одно, не менее важное, предварительное прогнозирование будущего. А что, если третья мировая — вовсе и не представляет ядерную угрозу для всего человечества? Что, если думать надо не о радиоактивных осадках, не о перемещении фронтов, а о переиздании геополитических атласов?

Дико звучит?

На 314-й странице “Круговерти комаров над стоячим болотом” это звучит по-другому.

— Третья мировая война не начнется!!!

— Не начнется она и в 1984 году!!!

— Ждать ее надо в 1989-ом!!!

— Имеющие глаза это уже могли прочесть. Кто не прочел, обратитесь к книге стихов “Магремор”.

Эта книга вышла в свет раньше “Круговерти”. В ней на странице 96 напечатаны такие строчки:

“Вижу в лике своем —
Магремор! Магремор! —
две оплавленных тьмы —
Магремор! Магремор! —
отраженные цифрами
8 и 9.

Скоро кончится срок —
Магремор! Магремор! —
сгинут стены тюрьмы —
Магремор! Магремор! —
и погаснет огонь,
и вновь вспыхнет в столетьях”.

И впрямь, “пророчить” на старте восьмидесятых, что в 1989-ом “сгинут стены тюрьмы” — рухнет Берлинская стена, “кончится срок” империи тоталитаризма под названием СССР, было, по меньшей мере, не разумно: ничто подобного не предвещало.

Может, из-за того предсказания эти — подсознательно, что ли? — даны в Эзоповом эквиваленте. Впрочем, и вся эта третья мировая война прошла тоже как бы в Эзоповом эквиваленте. В телевизионном пространстве. У нас на глазах. Причем, без атомных и водородных вспышек.

Третья мировая?

Да, мировая. Да, третья. Да, война, но без видимых разрушений и декалитров пролитой крови. Геополитическая война, в результате которой разрушаются границы, создаются новые государства, не препятствующие перемещению людей из страны в страну, и возникает постиндустриальное или информационное общество, где практически все вправе превратиться в кочевников веков — прежде в основном ими были евреи, сохранившие свою самобытность тысячи лет.

О книге «Круговерть комаров над стоячим болотом» было написано немало. И не только в восьмидесятые годы, когда раз за разом исполнялись заложенные в ней пророчества.

Наиболее ценным является то, что она, не теряя читателя, прошла сквозь толщи времен и в 21 веке вызывает столь же острый интерес, как и в дни создания.

Отрывок из статьи “Не стройте гаражей в краю воздушных замков”

(История прижизненных реинкарнаций писателя и художника Ефима Гаммера)

По стилю “Круговерть” чем-то близка ерническим финтам Венечки Ерофеева, — пишет известный российский журналист Савелий Кашницкий в номере газеты «Московский комсомолец от 15 июня 2004 года. — Одним словом, вполне современная проза с самобытным языком, нескучным сюжетом, упругой драматургической пружиной.

Но отнюдь не литературные достоинства романа стали предметом моего пристального внимания. Вот на странице 314 от лица литературного персонажа, пророка Игнатия, автор дает несколько конкретных предсказаний на будущее.

Продолжается карнавальная стихия романа: за пророка Игнатия автор вроде бы не отвечает. И все же:

— называется точная дата смерти Леонида Ильича Брежнева — 10 ноября 1982 года;

— очередным генсеком КПСС станет Андропов;

— предсказана эпидемия повального мора в Политбюро ЦК КПСС;

— на 1989 год “намечена” мировая война.

Смотрю на выходные данные книги: 1982 год. Написан текст, по словам автора, в 1980 году. Получается, ясновидение в чистом варианте?

Однако журналист обязан быть недоверчивым. Вертя в руках книгу, со всей возможной деликатностью прошу у Ефима еще каких-то подтверждений, ссылаясь на воображаемых скептиков, которые, мол, способны возразить: разве частное издательство не может указать в выходных данных давно прошедший год? Ефима мой вопрос застал врасплох: не думал, видно, о необходимости “алиби”.

И только час спустя принес мне каталог “Русские книги”, изданный в Мюнхене в 1985–1986 гг. (он-то уж точно вышел не в частном издательстве). На странице 28 под №3176 значится роман Е. Гаммера “Круговерть комаров над стоячим болотом” и указан год выхода в свет: 1982-й.

Итак, бесспорные прогнозы ясновидца, подтвердившиеся в близком будущем. Правда, есть один “прокол”: мировая война в 1989 году.

— Но разве ее не было? — лукаво щурясь, спрашивает Ефим.

— Слава Богу, пронесло…

— Если считать, что цель всякой мировой войны — смена экономической формации и перекройка границ побежденной стороны, то эта цель в 89-м была достигнута, хотя и бескровно. Политическая карта мира после серии революций в Восточной Европе приняла иной вид.

Ефим Гаммер продолжает вкладывать в свои тексты информацию о будущем. А ключ к расшифровке, во избежание накала страстей, даст лишь задним числом. По-моему, этически безупречный прием.

Продолжение следует