«Что значит не буду? Грейся, простудишься! Или портвейну?» «Мордвейн полтавский» еще страшнее — воняет. Может вывернуть. А так — набрать воздуха, глотнуть из эмалированной кружки, а потом уже выдохнуть. И сразу луку, полголовки откусить. Стало легко. Захотелось говорить.
Подводные крылья
Иосиф Гальперин
Весело погуляли мужики!
— Это ж надо так напиться — на речке мель не заметить, да тут прямо перекат.
— А ночью не видно.
— Ночью-то зачем на «Волге» шуровать?
— Обнаглели, холуи, хозяйского захотелось.
Что толку теперь обсуждать, раз припрягли. С другой стороны, надо же о чем-то говорить, стоя второй час по колено в утренней быстрине, когда уже через десять минут хочется быстро вылезти на зеленый припек луга. А не уйти, пока не вытащишь этот скоростной катер, который зарыл в полу-гальку, полу-песок свои раскоряченные подводные крылья. На брюхо сел, как самолет при вынужденной посадке.
Завхоз, два физкультурника и библиотекарь — вся рабочая сила пионерлагеря. Самое смешное — библиотекарь, ну почему? У завхоза, ясно, рыльце в пушку, это его дружки с турбазы, скорее всего, и с ним вместе резвились, а теперь марафет наводят, можно представить, что на базе-то творится. Физкультурникам — лишний тренинг. Вожатые, понятно, за детишками смотрят, у них сейчас, после завтрака, всякие занятия. Но какой толк от худого шестнадцатилетнего тела? Даже навалиться на левый край катера, чтобы правый задрался, веса не хватает. Нет веса в коллективе… Вот и послали, вместе с прочей обслугой.
— Давай, давай, скоро трестовское начальство приедет на турбазу, а «Волги»-то нет. Шуму будет!
Начальство… Исаак Львович и впрямь грозен. Только мельком глянул, когда отец представил, и ничего не сказал, решения пришлось ждать за дверью. Отец вышел из кабинета и сообщил — будешь библиотекарем, даже зарплату обещали. Его радость понятна: плевать, в общем-то, на зарплату, это для пацана тридцать рублей — деньги, главное — под присмотром, пока они с матерью на Пицунде.
Кабинет у Сапсана — знатный. Весь в кубках и вымпелах — трестовские мотогонщики наездили. То-то у него такая хищная фамилия. Еврей, а вроде власть. В городе, где полно осталось эвакуированных и присланных поднимать нефтяную целину, любые фамилии встречается, но Сапсан, по крайней мере для мужской половины, выделяется. Когда над ледовой дорожкой разносится: «Судья всесоюзной категории Исаак Львович Сапсан!», становится ясно, что судья своих в обиду не даст. Он для местных свой, даже сына женил на дочери главного поэта. Сила, не стесняющаяся себя…
Сильное течение намывает, кажется, еще больше песка, чем успели выгрести из-под катера. А главное — непонятно, как вытаскивать крылья — их концы, как ласты врастопырку. Подводные, их не видно, пока катер медленно идет, на скорости они поднимаются, как перископ, только направленный сверху вниз. Сейчас перепончатые крылья похожи на лыжи, зарывшиеся в сугроб, когда еще ноги случайно скрестил. Откапывать — снова заносит. Столько мата и пацаны во дворе не знают! На хрена этим людям книжки? Интересно, что бы они стали читать на самом деле. Наверное, даже не Гайдара. Хотя и пионеры не сильно рвутся.
Ренат копает, как заведенный. Непохоже, что выпендривается, просто хочет закончить пораньше. К нему же Галка опять приезжает. Черт, как они по-взрослому целуются! В прошлый раз просили посторожить — и в кусты… Да с нашим уважением, не сочту за труд, и сам бы рад так же вот с Таней, когда приедет, только она считает, что нам еще рано. Но с чего Ренат решил, что может просить бумажечку в сортир принести? Помочь — пожалуйста, а услужить — как-то неправильно, хотя парень негрубый, пусть и атлет. Может, не понимает разницу между дружескими отношениями и «подай-принеси»?
А может, наоборот, пацану не понятна разница между словами и намерениями. В тюрьме, скажем, опытные зэки сбивают с «пути исправления» новичков словами о верности и дружбе. Да что тюрьма — в школе не так, что ли? Или в армии… Ради пустяка, минутной приятности готовы унизить. Само унижение сладко — посмеяться над дурачком. Смешную байку рассказали: парень насмотрелся ковбойских фильмов, как там лихо у стойки бара герой открывает ногтем большого пальца пивную бутылку. Стал тренироваться, набил толстенную мозоль на большом пальце, через несколько месяцев научился открывать «жигулевское» одним движением. А не знает, что на съемках пробки-то чуть держатся! Вообще пацаны путают картинки и реалии и набивают мозоли. Ладно, если только на конечностях…
Сверху припекает, ноги дубеют. Скоро полдень, а «Волга» ни с места. Хорошо, что успели за две недели загореть, иначе спины бы облезли. А ноги отвалились… За две недели и пейзаж надоел, кажется не привольнее городского парка. Но сейчас, под прямыми лучами, пыль на березках и осинках не заметна, зато струи на перекате… переливаются радугами. Здесь, в Каршадах, Караидель чистая, не то что в городе. По журналу «Юность» судя, по повестям Кузнецова и Гладилина, и люди должны быть проще, на виду, все время рядом — прозрачнее, а не понять. Добрый или равнодушный тот же Ренат? Наверно, у взрослых так везде. Каждый в свою сторону тянет, под себя гребет.
— Эй, куда давишь! Смотреть надо!
Скорее всего, то, что в своей стихии — летит, в чужой всегда вязнет. Не удается подняться над средой. Хотя это ж только называется — крылья, а на самом деле какие-то водорезы. Так ведь и крылья у теперешних самолетов не для парения, а для разрезания воздуха. Для парения — это у сокола. Сапсана. Интересно, как Исаак Львович приспособил свои мотоциклетные крылья к номенклатурной среде? Или они ему специально нужны, чтобы в ней занять безопасное место? С ними он вне конкуренции. Такими крыльями, получается, может стать что угодно, в чем ты силен. Лишь бы другим это было заметно. А если ты стихи, допустим, любишь, кому понятно, что они — сила?
— Чего застыл? О девчонках задумался? Не убегут…
«Ты в бронзовом шлеме из тонких волос, в кольчуге из ласковой кожи…». Ч-черт, появилась у Таньки привычка глаза красить! Зачем, для кого? И так хороши, а кому не хороши — какое дело до них? А для кого девчонки из старшего отряда мажутся? Там пацанов-то стоящих не видать. Еще эта дура из столовой приходит, спрашивает, советуется «чисто по-дружески», явно имея виды на Рената: «Скажи, я симпотная?» Компотная! Да просто потная! Слово какое выдумала, уродина! А может, просто язык не поворачивается, как табу добровольное, правильно сказать — слишком всерьез. А если уж так невтерпеж, поучила бы малолетку половой жизни — век был бы благодарен…
— Ну, все! Не прошло и пяти часов.
Сыпался, сыпался песок в выкопанную под крыльями яму — и вдруг не успел за полуголой бригадой. Дернули за один край, навалились на другой борт, разом толкнули — и «Волга» на плаву, заводи мотор, поехали! Это и значит — оказаться в родной стихии. Ветер в лицо — ничего не слышно. Все-таки на крыльях — это по-настоящему, ничем эту скорость не заменишь, не обманешь! Вот чем бреющий полет отличается от стригущего лишая! Как на спортивном самолете, только там через шлемофон переговариваются. А здесь так, без техники, в ухо кричат.
— Хозчасть ставит?
— Айда на дебаркадер.
Дебаркадер, оказывается, это бывший колесный пароход. На приколе. Тоже часть сапсановских угодий, как турбаза, как лагерь. Молодая картошка летит в огромный бак, открывается тушенка, срываются «бескозырки» с бутылок, режутся крупными кусками огурцы, зеленый лук с основательными белыми головками споласкивается в Караидели. И все эти завхозовские богатства оприходуют две женщины, пока мужики растирают оледеневшие ноги. Повариха и поваренок. Поваренка зовут Надя, до этого не видно ее было, маленькая, но уже кругленькая, лет шестнадцати.
— Что значит не буду? Грейся, простудишься! Или портвейну?
«Мордвейн полтавский» еще страшнее — воняет. Может вывернуть. А так — набрать воздуха, глотнуть из эмалированной кружки, а потом уже выдохнуть. И сразу луку, полголовки откусить. Стало легко. Захотелось говорить. А разговор почему-то пошел в кубрике у поваренка Нади.
— Понимаешь, вроде и не в отряде, вроде не должен строем ходить, а смотреть на все эти построения и речевки — сил нет. Бессмыслица какая-то.
Надина шефша осталась в камбузе готовить обед для начальства, не будут же они картошку с тушенкой есть. А Надю гуманно отпустила. Та молчит, в темноте кубрика непонятно, куда смотрит и как. Надо, наверное, погладить. На Таню не похоже. Не отстраняется. А дальше что? Койка в кубрике узкая, да уже и не важно, важно — зачем? Кто она? На разговоры не ведется, не читать же стихи! Зачем ей все это? Зачем, зачем… за шкафом! Мягкая, упругая, как колобок. Булочка. Съешь меня!
Ленивый плеск волны, дебаркадер в затишке у берега, солнце рисует крест на иллюминаторе. Нет, дальше нельзя, не трогай юбку, хотя Надя не протестует. Не заменишь лицо, себя обманешь, крылышки свои же помнешь! Нельзя и все. Хорошая девчонка, дай бог ей мужа хорошего, как отец говорит. Чужое, ты не должен, тебе не должны. Да, конечно, вроде как рассчитался за две недели кормежки пятью часами на перекате — и чеши отсюда. Забудь про зарплату, про линейку, горн и барабан, про пустую библиотеку. Не трогай здесь больше ничего!
— Ты прости, мне пора. Я в город собрался.
Понимаешь, у меня какая-то железная внутренняя граница. Когда предлагается то, что именуют «нон-фикшн», то это у меня может получиться только в том случае, если будет соседствовать с текстом, мною написанным, если это заведомо, на глазах других, превращается в явно абсурдистскую фикшн-драму. Все узнают реальность, но понимают, что я её выворачиваю наизнанку. Если документально, то никакой фикции. Так я устроен. И книжки по теории драматургии и проч. (я им очень благодарен, до сих пор не вернул в библиотеку, как и они — моего мгу-шного диплома). Но выстраивал свой мир как-то сам. Мне иногда даже не хватает того, что делаешь ты, но я привык соблюдать границу, Иначе получится нечто ДЛЯ МЕНЯ неестественное. Я понимаю то, что делаешь ты. Я понимаю нон-фикшн как факт. Понимаю верлибр как факт. Но оставил за собой право писать так, как соответствует это моему естеству )))
Нет. Когда был в Полтаве, не подумал, что нужно покупать местное. Но угореть можно было и от «Солнцугара» в любом месте необъятной родины,, а оставить колобка без удовлетворения, но с надеждой — это нормально. Странную пыль в моих мозгах ты поднял, дорогой Иосиф. Но пыль осела, и только тогда я взялся настучать несколько букв. Катер на подводных крыльях (кроме иных судов) было чувство неиспытанное. Так я вытаскивал чужие «Жигули» из грязи, сняв предварительно штаны, но всё равно изгвоздав рубашку. Твой реализм принимаю и понимаю. Видимо, я пишу о реальности только тогда, когда другого выхода не остаётся. А ты — всегда. За что и спасибо.
Более того, я пишу даже не реализм, а нон-фикшн, это принципиально — не выдумывать. Привычка после репортажей, после отдела расследований))) Конечно, иногда меняю имена, но стараюсь разглядеть смысл не в головных обобщениях, не в буквенных или цифровых схемах, не в атомизированной пыли чужих книг, а именно и непосредственно в тех эпизодах, которые вспомнил, заново увидел. Но мемуарами это назвать нельзя, думаю, ко мне в принципе применима этикетка, которую я применил к «Паразитарным запискам»: психофизический репртаж. Когда-то я писал диплом о структуре телефильма и попалась книга с названием «Психофизический монолог» — о методе киноизображения, ты, видимо, в своем ВГИКе тоже с ней сталкивался. Ну вот, а я применяю этот метод не в кино — и отхожу от эгоцентрического монолога.
Слушай, Иосиф!
Вот сколько лет живу и — как говорил всем известный Беркович (однофамилец нашего главного редактора…) из Института химии БФ АН СССР — выпил столько, что если одни только крышки от бутылок взять, можно по Проспекту выложить в линию от Госцирка до Сельхоза.
Но «Мордвейн полтавский» — это ЧТО-ТО!!!
Иосиф, ты просто виртуоз художественного слова!