Генрих Иоффе: Холокостные деньги

Приехал Матвей на Запад, походил по «ихним» врачам, ничего с глазами не получилось. Медицина у них оказалась не лучше, а в чем-то, пожалуй, и похуже нашей. Но что делать? Возвращаться было некуда: квартиру в Житомире он, дурачок, продал…

Холокостные деньги

(Быль)

Генрих Иоффе

 Генрих Иоффе Матвей эмигрировал на Запад из Житомира. Вообще-то он не хотел никуда эмигрировать. В Житомире прожил почти всю жизнь, проработав на одном и том же заводе. В Отечественную воевал, имел боевые награды. Куда ехать, зачем? Но перед уходом на пенсию стало его подводить зрение. И он подумал: «Запад есть все-таки Запад, медицина на Западе не то, что наша житомирская, глядишь, там вылечат мне глаза? Может, поехать?» Родных у него не было: все погибли в Холокосте. Только он один и остался, потому что 18-летним мальчишкой ещё до прихода фашистов призвали его в Красную Армию. Приехал Матвей на Запад, походил по «ихним» врачам, ничего с глазами не получилось. Медицина у них оказалась не лучше, а в чем-то, пожалуй, и похуже нашей. Но что делать? Возвращаться было некуда: квартиру в Житомире он, дурачок, продал. Надо было вживаться в новую жизнь. Первым делом — язык. Матвей записался в группу изучения английского языка. На занятия ходил аккуратно, без пропусков, домашние задания готовил со всей тщательностью.

Учительница, конечно, была не самая лучшая — это Матвей понимал. По внешнему виду в Совке такие трудились больше продавщицами в продовольственных магазинах или в буфетах. Её методика обучения состояла в том, что она раздавала всем листочки с картинками, под которыми на английском было написано: «Дом», «Магазин», «Банк», «Полиция» и т.п. Учащиеся должны были смотреть на эти картинки и запоминать названия. Большинство хорошо понимало, что таким методом обучают, наверное, первоклассников в школах и занимались спустя рукава. Только дисциплинированный и немного наивный Матвей не испытывал никаких сомнений. Приблизив листок к самым глазам, внимательно рассматривал картинки и по несколько раз, шевеля губами, тихо произносил незнакомые ему слова.

Ближе всего он подружился с тремя посетителями уроков. Один из них был небольшого роста щупленький мужчина лет 65, а, может быть, чуть постарше. На голове его ещё произрастал лёгкий пушок, лицо было продолговатым, нос приплюснутый с небольшой горбинкой, как у великого артиста Соломона Михоэлса. Но самым главным его «опознавательным» знаком были уши. Большие, сильно оттопыренные, вроде ушей Чебурашки. Соученики про себя звали его Ушастиком, а настоящим его именем было Михаил, Миша. Он говорил, что приехал из Ленинграда, где работал на машиностроительном заводе. Когда началась война, завод эвакуировался в Ташкент. С ним уехал и Ушастик, взяв с собой всю родню, благо ее было немного: жена, дочь, две сестры. В Ташкенте со временем родня разрослась, в Ленинград решили не возвращаться. А в перестройку все отчалили на Запад.

Другими друзьями Матвея была пара: муж и жена. Мужа звали Морис. Этим непривычным для русского слуха именем он был обязан маме. В детские и юные годы ей пришлось жить за границей. Вернувшись в Советский Союз, она навсегда и во всем осталась почитательницей Запада. В мальчишестве имя причиняло Морису немало неудобств. Во дворе и в школе его дразнили, называли Уморисом, но с годами все это прошло. Мама хотела, чтобы Морис стал адвокатом. Подали заявление на юридический факультет очень престижного университета. Мориса не приняли.

Мама спрашивала знакомых:

— Вы понимаете, конечно, почему Мориса не взяли. Сообразили? И что, интересно, по этому поводу скажете?

На следующий год история повторилась. Морис опять не попал в тот же университет. Они с мамой затаили злость. В университет больше Морис не поступал. Подал заявление в юридический институт и туда его приняли. Но это было не так престижно и потому не так радостно. Обида из-за университетских отказов не прошла даже много лет спустя. Уже будучи в эмиграции Морис негодовал:

— Подонки совковые. Я этого им не забуду. Всяких идиотов и кретинов принимали, а меня нет. Из-за носа с горбинкой.

Матвей старался его разубедить:

— Морис Александрович, ну что ты, в самом деле. Ведь все это когда было! Пора бы и забыть. Ведь тебя же не в Освенцим отправили. Даже во главе юридического отдела в министерстве поставили. Не просто так.

Супруга Мориса Лариса, работавшая в Совке в научном институте, всегда слушала тирады мужа с какой-то надменностью. В 37-ом году ее дядю — крупного военного чина — забрали. Лариса охотно рассказывала:

— Ему дали 10 лет без права переписки. Представляете себе, что это такое?

В ее словах чувствовалось некое злорадное торжество: вот что-де творилось в Совке и что такое в сравнении с этим морисовские обиды?

— Теперь вы можете понять, почему мы здесь. Разве можно было жить в таком государстве? Бежать надо было оттуда, не оглядываясь.

Она «забыла», что все-таки «оглянулась» перед бегством, продав свою трёхкомнатную квартиру и дачу в Опалихе. Морис кивал головой, поддакивая жене. Он всегда ей поддакивал: так уж повелось с начала их супружеской жизни.

Матвей часто спорил с ними обоими о жизни в Союзе, и, особенно, о Холокосте.

— Ну зачем трубить об этом больше полвека, — говорил он, — плакать надо потихоньку, чтобы слёз не видно было, а не выставлять напоказ. Какая тут заслуга?

Лариса категорически не соглашалась. Она ещё до отъезда на Запад неплохо владела английским, и это ей сильно помогало в приобретении знакомств и получении эмигрантских пособий. Между прочим, она познакомилась с двумя дамами из финансового отдела штаб-квартиры общины. Бывала с Морисом у них дома, принимала у себя. Дарила им русские сувениры — матрёшек, какие-то изделия из хохломы. Однажды одна из дам позвонила Ларисе, попросила зайти.

«Я бы хотела, чтобы наш разговор был конфиденциальным», — сразу предупредила она. И сообщила Ларисе, что поступили деньги для людей, которые пострадали от нацистов, а также для их близких родственников.

— Вы, — сказала она, — можете подать заявление с указанием Ваших близких — жертв нацизма с просьбой о компенсации.

Лариса поблагодарила. Когда она уже уходила, дама остановила ее:

— Да, кстати, могли бы Вы назвать какого-либо человека из Вашего круга, которого мы бы пригласили для такого же разговора, как с Вами? Но только одного, не более. Общая сумма, полученная нами, невелика, и мы не хотим распространять никаких сведений о предстоящей кампании. Вы меня поняли?

Лариса подумала и назвала Ушастика. Дома Морис как юрист и вообще осторожный человек, пытался было отговорить Ларису от писания заявления, поскольку родственников, ставшими жертвами Холокоста, у них не было. Он предупреждал, что дело это может оказаться небезопасным, если проверят. Но Лариса взглянула на Мориса жёстким взглядом, которым глядела на него, когда сердилась, и он сник. Зато Ушастик никаких сомнений и колебаний не испытал: подал заявление одним из первых. Недели через две они получили чеки, по эмигрантским меркам вполне приличные.

* * *

Но нет ничего тайного, что бы не стало явным. Каким-то образом до Матвея дошёл слух о получении денег Ларисой, Морисом и Ушастиком. Он ничего не сказал им. Но когда по обычаю после занятий Морис предложил подвезти его домой на своей машине, Матвей угрюмо ответил:

— Спасибо. Добреду как-нибудь сам.

И пошёл медленно, шаря палкой перед собой. Морис и Лариса недоуменно пожали плечами и укатили. Больше Матвей не ездил с ними никогда. То, что произошло разбередило в нем, казалось, затянувшиеся раны. Как-то он пришёл домой, извлёк из ящика стола пачку старых фотографий и, щурясь, поднося их к самым глазам, стал рассматривать. Вот отец и мать, молодые, ещё полные сил. Братишки и сестрёнки — совсем мальчишки и девчушки. Всех убили немцы. Матвей плакал. Плакал о своём одиночестве, о родных, которых нет и никогда уже не будет, о циничном мире, в котором деньги — превыше всего.

Поздно ночью Матвея увезли в госпиталь.

4 комментария для “Генрих Иоффе: Холокостные деньги

  1. «…Медицина у них оказалась не лучше, а в чем-то, пожалуй, и похуже нашей. Но что делать? Возвращаться было некуда: квартиру в Житомире он, дурачок, продал…”
    ::::::::::::::::::::::::::
    Таки дурачок… ”А в Житомире в хороших людях такая недостача…”

    1. Не только недобрый рассказик, но и какой-то подозртельный, если считать его «былью»: время действия какое-то непонятное — этот Миша-Ушастик работал в Ленинграде на заводе перед эвакуацией. Т. е. был уже взрослый человек, сколько же ему могло быть лет в описываемое время? Если Матвея забрали в армию перед войной, то где он взял пачку семейных фотографий? Он рассматривает их, поднося близко к глазам. Значит у него была сильная близорукость. Но она дествительно не лечится, особенно в старости, что никак не связано с уровнем медицины в стране.

Обсуждение закрыто.