Пришла в Тюмень Юрию Эрвье знаменитая радиограмма начальника экспедиции Михаила Шалавина «ики юз али — уч юз». По-азербайджански для большей секретности и чтобы не спугнуть фарт, один геолог сообщал другому то, чего они оба так ждали — фонтан на сважине Р-6 дал 250–300 тонн в сутки. Тут и началось…

Научный валенок

Северные байки*

Сергей Эйгенсон

Продолжение. Начало

Научный валенок

Проводили мы обследование Белозерного газоперерабатывающего завода на севере Самотлора в часе езды от Нижневартовска по бетонке. Прекрасный завод — хьюстонское проектирование, японская комплектация. И вот по ходу дела оказывается, что составы сырого газа, которыми оперируют японские пусконаладчики, ни в какие ворота не лезут. Не только к проектным не имеют ни малейшего отношения — но и к тому, что от нефтяников с площадок сепарации на завод уходит. Я на это японцам показываю — а они мне на хьюлет-паккардовские хроматографы в лаборатории.

В бригаде на этот раз нас трое: я из ВНИПИГазпереработка, и два моих приятеля, начальники отделов из ЦНИЛа (Центральной Научно-исследовательской лаборатории объединения Нижневартовскнефтегаз). Виктор, по дружескому прозвищу «Колобок», очень толковый химик-аналитик и Валерий — высокий интересный парень, чуть меня помоложе, бывший прораб на строительстве Омского нефтехимкомбината и Нижневартовского ГПЗ, сейчас он подготовкой нефти на Самотлоре занимается. Толковали мы, толковали с японцами и с заводским людьми — ни до чего так и не договорились. А уже идет скандал — на завод непроектный газ поступает.

— Ладно, — говорю, — приборы у вас тут класс! А вот как Вы пробы отбираете?

Полезли наверх, на эстакаду по вертикальной лестнице, еле в полушубках пролезли. Девочка-лаборантка при нас открывает вентиль и отбирает пробу. Я на такие дела смотрю уже много лет, начиная с 63-го года, когда аппаратчиком на уфимском «Синтезспирте» работал. Там девочки отбирали газ в футбольные камеры — приставила, надулось, зажала специальной железочкой и в лабораторию на анализ. Приходилось тоже видеть и самому для этого дела использовать обыкновенные бытовые презервативы. То-то они всегда в советское время в дефиците ходили. Только такие пробоотборники газ хреново держат. Для полевой работы, когда от отбора до анализа несколько часов, а когда и суток, резина не годится. В последнее время я почти всегда использую гениальную казанскую рацуху: три куска металла и два кусочка вакуумного шланга. А тут роскошный красного лака японский агрегат с крошечным манометром, шикарными никелированными вентилями. Вот она через эту роскошь газок из трубы продула, завернула вентиля и положила в красивую кожаную сумочку — такой комплект для пробоотбора.

— Все ясно, — говорю, — Ниночка. Несите пробу в лабораторию, а нам немного поговорить надо.

Мы с Виктором с этой ситуацией еще четыре года назад в начале нашего знакомства столкнулись. Если пробоотборник сильно холодный — при продувании газа на металле тяжелые компоненты осаждаются капельками. Тем больше, чем дольше продуваешь. Ну, а потом в тепле эти капельки опять испаряются — и искажают состав. Хроматограф-то знать не знает — какой там в трубе идет поток. Он честно докладывает о составе той пробы, которую в него вкололи. При отборе в камеры этой проблемы нет, заводские аналитики обычно о ней знать не знают — но там, как сказано, проба совсем не хранится. Вот мы тогда посчитали, поэкспериментировали и пришли к выводу, что надо пробоотборник перед походом к кранику подогреть. Проблемы-то никогда нет. В помещении положи на батарею, в поле — под капот двигателя. Иногда идти далеко бывает, на морозе стынет-то быстро — так я своим девам сделал ящичек, изнутри поролоном выстланный под красивым названием «походный термостат». У меня таких приспособ много, аналитик наш Галочка один прибор как видит-то всегда хихикать начинает. Она мне пожаловалась как-то, что пробка из прибора от дорожной тряски выскакивает, я ей и говорю:

— У Вас, — мол, — Галина Пална, трусы есть? Вот резинка от трусов тут как раз на месте будет. Сделаете восьмерочку длиной сантиметров десять — и закрепляйте.

Конечно, мы в нашей лаборатории ребята не столько ученые — сколько смышленые. За то и держат.

Но тут ни «термостата» моего, ни Галочки под рукой нету. Есть начальница заводской лаборатории Людмила Николавна, которая так потрясена своими импортными приборами, что японцам верит — как богам. Я Накашиме при ней все насчет конденсации рассказал — но до того не доходит.

— У нас, — говорит, — в инструкции сказано, чтобы продувать в течение трех минут. А про конденсацию ничего нет. Это у Вас, Сергей-сан, может быть, приборы не такие современные. А у нас — Шиматцу и Хьюлет-Паккард последней модели.

— Ладно, — говорю, — вижу, что Вас словами не убедить. Сейчас я Вам отберу правильную пробу — думайте потом над моими словами и над хроматограммой.

Пока мы с Виктором, Людой и Накашимой лясы точим, Валера сходил к машине, взял завалявшийся казанский пробоотборник и у шофера валенок запасной позаимствовал.

Вот идем мы опять на эстакаду, где пробу брать. Накашима и другие джапы выстроились — смотрят, с каким же мы таким особым пробоотборником пойдем. Впереди Витя катится. За ним Валера вышагивает. А замыкающим я с валенком подмышкой. Я пробоотборник заранее на батарее подогрел градусов до пятидесяти — чтоб рука без проблем держала, а чтобы на морозе не остыл — вот туда его. Как, вроде, помидоры бабка моя клала для дозревания. А чего? Теплоизоляция — класс. Но этого ж не видно. Видно, что Сергей-сан и его коллеги пошли пробу газа в русский научный прибор «валенок» набирать.

У японцев челюсти поотвисали. Смотрят, и поверить себе не могут. Они в нашем же доме жили в гостинице для иностранных специалистов. Так там один из ихних инженеров все радовался, когда у дежурной русский деревянный калькулятор типа счеты видел. Обязательно пару костяшек перекинет. И счастлив — до самозабвения. Но отбор пробы в такой неожиданный прибор, видать, превзошёл все, что они могли измыслить.

Потом, когда они мой теплый после всех дел пробоотборник потрогали, поизумлялись казанскому хитроумию, что без вентилей герметичность обеспечивает, и посмотрели хроматограмму с вполне разумными результатами — спесь-то маленько посбилась. Согласовали мы с ними новую методику отбора проб — наверное, там и посейчас так работают. И вообще, видно, что лица дальневосточной национальности на нашу команду несколько по-другому стали смотреть. Только Людмила из лаборатории как посмотрит — так заливается:

— Видели бы вы, — говорит, — как вы трое вышагивали с тем валенком. Пузырь, соломинка и лапоть!

Вот ведь язва!

* * *

Вспомнил, значит, я эту леденящую душу историю. Вспомнил, записал, и даже в Сети поместил. Несколько человек, как можно понять, прочли. Во всяком случае, одна милая девушка из Омска, то есть, из Торонто, Онтарио, конечно, это родом она из Сибири, откликнулась неожиданным вопросом: если уж я нефтяник, то не знаю ли я, случаем, кто такой Малунцев. Малунцева я как раз знал. Это приятель моего отца, который, по нашей семейной легенде, отучил маленького Сереженьку от ковыряния в носу, напугав его перспективой сломанного при ковырянии пальчика и словами: «Вот — удовольствие на минуту, а травма будет на всю жизнь». Нестандартный человек! Кроме этого педагогического подвига он еще известен тем, что был директором Омского нефтехимкомбината при его строительстве и в первые годы работы. Нефтяники вообще отсутствием памяти, как правило, не страдают и первопроходцев помнят. Но культ Александра Моисеевича Малунцева в Омске выше обычного, видимо, уж очень хороший был мужик. Кстати, Валера из этого рассказа молодым специалистом как раз жил в Омске на улице его имени.

Еще одна реакция была, скорее, профессиональной. Один парень по поводу моих фразочек о шикарных лакированных японских пробоотборниках излился о печальном состоянии в нынешние рыночные времена ихнего Института Аналитического Приборостроения, да, кстати, указал адрес и другие реквизиты. Вряд ли, конечно, читатели, проживающие по большей части за границами РФ и зарабатывающие на жизнь программированием, так сразу после этого стали посылать в указанный Институт заказы на хроматографы и масс-спектрометры, но если это произошло… Тогда будем считать, что разом окупилось все мое «литературное творчество» и в нонешний период не только наука, как нам толковал А.Н. Косыгин, «стала непосредственной производительной силой», но уже и художественная самодеятельность тоже.

Ну и хорошо. Но еще одно замечание я получил от собственного сына. Для него герои этой истории вполне знакомые люди. С Викторовым сыном он учился семь лет в одном классе, и, вообще, дядю Витю и дядю Валеру знает как друзей дома, четверть века. И вот, прочитавши, спрашивает меня: «Ну, и какая из этого следует мораль?»

А действительно? Иван Андреич Крылов нас крепко приучил к тому, что из любой истории должна следовать какая-нибудь мораль. А Черная королева считала, что даже и две. А тут… Ну, никак не получается. Понятно, что мы все ребята вокруг себя великие, специалисты не чета тупым джапам, американам и французам (у меня еще и про французов из «Текнипа» есть такие истории — пальчики оближешь!). Одно непонятно — почему тогда все эти истории именно на Самотлоре происходят, а не в Нагое или Орлеане? Не на объектах советской комплектной поставки к империалистам в обмен на ихнюю нефть. То есть — если мы такие умные — почему мы… ? Ну, сами знаете эту формулировку.

Молчит Русь, не дает ответа, как сказал бы один известный нежинский хохол. Получается, что как мораль к этой истории о столкновении японской техники и русской смекалки только и можно вспомнить — «Умом Россию не понять…»

Аборигены

Эвенк

Если уж о Сибири взялся писать — можно ли без аборигена обойтись? Лучше, конечно, прекрасная аборигенка, дочь шамана или вообще привидение, типа Синильги шишковской. Но чего не было — о том и врать не буду. Вот у приятеля моего Вани в бытность его на чукотском мысе Шмидта был таки роман с прекрасной туземкой Люсей. Она в Иультинском райбыткомбинате часы ремонтировала, то есть, объезжала поселки и на месте чинила часы, которые население в бытпункты принесло. В том числе два-три дня раз в месяц она проводила на Шмидте в любви с лейтенантом Ванечкой. Бухала только уж очень, он говорил, а так — хорошая девка.

А у меня в этом смысле, в экзотическом, серо. Когда был на Чукотке в командировке, так чукчей и не видал, только военных, геологов, пилотов да метеорологинь. У нас в Амурской области, где я служил, по северу эвенки — но тут я просто-напросто опозорился, аж вспоминать краснею. Выезжали мы на учения, на этот раз — летом. День на четвертый возникла у командира идея — послать меня, как разбирающегося в топографии, на поиски оленеводческой колхозной бригады, которая где-то тут не так далеко должна быть. Сел я в УАЗик — поехал. Часа через три блужданий по таежным дорогам мы с шофером Левкой на них набрели, по дыму ориентируясь.

Увидели брезентовый чум хабаровского производства, мотоцикл в стороне и у костра двух немолодых эвенков в ватных куртках. Я выбрал того, что посолиднее и начал беседу. Идея была не особенно сложная — выменять олешка на спирт или еще что-нибудь, что пастухам нужно, а у нас есть. Но при изложении ее я заврался. Я начал говорить тем «таежным языком», которым говорят персонажи сибирских пьес московских драматургов с частым употреблением слов «однако», «паря» и, как помнится, «мала-мала» и «шанго». Все-таки, я с эвенками говорил в первый раз, да и видел до этого только пьяных делегаток областной комсомольской конференции в благовещенской гостинице «Юбилейная».

Я уже сам начал соображать, что несу ересь, когда мой собеседник прервал меня вопросом:

— Ты, лейтенант, чего хочешь-то?

— Да у нас солдатики-срочники, кормить надо, они уж весь ЭнЗэ поели. Нам бы оленя. (Боже! Он и говорит-то почти без акцента, а я ему…).

— Ну, солдаты, мы это понимаем. Я сам в войну разведротой командовал, капитаном домой пришел. (Фронтовик, разведчик, у него и звание выше моего, а я с ним как с чуркой неграмотным!)

— Ну, так нам бы оленя, капитан. Могу спирта дать.

— Спиртом я тебя сам угощу. Чё еще есть-то?

— Солярки могу бочку дать.

— Вместе с бочкой? (Да с нашим удовольствием, что ж я, бочку не спишу?!)

Я тут сразу вспомнил, что мне рассказывали. Бочки двухсотлитровые, а еще лучше столитровые в тайге в цене. Местные, и эвенки, и русские жители, у бочек верх срезают, отмывают, потом изнутри покрывают гудроном и используют в хозяйстве: бруснику мочить, рыбу солить, когда и капусту квасить. Канцерогенно, небось, в жуть, но кто тогда об этом слышал? — Могу, — говорю, — еще пустых пару добавить.

— Ну, хорошо тогда. Сейчас Степан олешка зарежет, разделает и с твоим шофером отвезет. Вы ведь у (называет озеро) стоите.

— Да.

— А мы с тобой пока поужинаем, печенку съедим да маленько попьем.

— Да мне командир…

— Порядок в танковых войсках! У вас там пятеро офицеров да солдат с гражданскими два десятка — один вечер без тебя обойдутся. А иначе меняться не буду. И никто не будет — я тут бригадир на сто верст. А вам гражданских обижать не велено. Ты, паренек, езжай с моим пастухом и командиру доложи, что я лейтенанта до завтра в плен взял. А утром мы вместе приедем и рыбы ему в подарок привезем. Тогда и бочки возьму.

Целый вечер мы с ним сидели над жареной печенкой да над неразбавленным. Молоком запивали, я у него и на будущую жизнь научился, только что потом коровье было. Правильного его имени я не упомню, но по-русски он был Федор Федорыч, так и мне сказал его звать. Соскучился человек, как я понимаю, по «городскому разговору», все-таки два года в педучилище и потом четыре года войны — привык к русской речи, а тут ему, прямо сказать, и говорить по-русски не с кем. В основном-то, конечно, про войну и говорили. Он на Втором Белорусском заканчивал — так, как они все, очень Рокоссовского уважал. Как я понял, он мою глупость с «пиджин-раша» хорошо заметил, но не поминал. Воспитанный человек-то. Правда, спирту он чересчур употребил, так под конец у костра и заснул, но тут отличия от моего майора Юденича не наблюдалось. Тот тоже, как начнет фронтовые эпизоды вспоминать — так до косноязычия. Я и то удивился — что ж он, капитан запаса, в бригадирах, а не предколхоза. Да, говорит, у нас главная усадьба за восемьдесят верст, а я туда переезжать не захотел. А потом уж молодежь появилась, побольше грамотные.

Наутро посадил он меня в мотоцикл, прихватили рыбы, орехов — и к нам. За полтора часа и доехали по дурной таежной дороге. Они еще потом с майором нашим немного попили, спели «Артиллеристы, Сталин дал приказ…» — но я уж к ним только на минутку забегал, дел было много. Да, хороший мужик был Федор Федорыч, а я к нему поначалу, как к дикому Пятнице… Теперь-то вряд ли живой, там так долго не живут.

Я под влиянием этой встречи эвенками заинтересовался, читал кое-что, людей спрашивал. Получается вот что — эвенки, «следопыты верхом на оленях», это этнос не так и молодой, лет с тысячу, но по Сибири они расселились, придя с Амура, совем недавно, начиная с XVII века. Народ-то очень миролюбивый, в отличие от своих родичей — манчжуров и дауров, резаться за охотничьи угодья не резался. А вот когда русские казачки, воспользовавшись московскими неустройствами Смуты и Бунташного века, вырвались из-под государственной опеки и за пятьдесят лет прошли от Урала до Охотского моря — установили они в Сибири хоть бандитский, но порядок. Плати за крышу — называется «ясак» — и дальше живи спокойно. Никакой новый

Темучжин-мирозавоеватель не появится и кочевья жечь не будет. Вот в условиях этого относительного порядка эвенки за два с половиной столетия и прошли от Приамурья до Енисея, заселив тайгу. На редкость, говорят знающие люди, приспособленная к таежным условиям культура. Прекрасно вписались в местное разделение труда со скотоводами — якутами и бурятами и с пахарями — русскими насельниками. Даже и советская власть в первой половине их не особенно сумела достать. Это уж когда над Ангарой и Илимом зажглись романтические костры первопроходцев-гидростроителей, то да! Против лома нет приема. Нет в Сибири народа, который был бы устойчив против «огненной воды». Наши-то с вами предки принимают на грудь от двух тысяч лет с брагой для славян до пяти с вином для евреев либо «кавказских лиц», так что пращуры наши, Бахусу собой жертвуя, какую-то устойчивость в генах выработали. А у сибирских аборигенов устойчивость от предков к мухоморному отвару, а не к «одеколонке». Но мы об этом подальше поговорим.

Ханты

Другой аборигенский эпизод с чужих слов. Но мне рассказывал много раз надежный человек — так что сомнений нет. Это, значит, Володя Шилов, про которого я уже писал, как с ним в городе Сургуте неприятность вышла — голову ему пробили. Вот он в одна тыща девятьсот шестьдесят пятом сессию завалил — многовато девицами и ханкой увлекся. Ну, дело житейское. У них там перед зданием Уральского Политехнического Киров стоит, и, по народному поверью, если из дверей УПИ выйдет девственница с дипломом, так Сергей Мироныч фуражку от удивления выронит. Чтобы из ВУЗа совсем не вылететь, оформляет Вова по-срочному академ по причине сильно ослабленного здоровья. Остается проблема — как и где год провести? Ни в родной Талице, ни в свердловском ВТУЗ-городке ему от военкомата не укрыться.

Завербовался Вова в геофизическую партию. Тут, к слову, скажем о геофизиках в Западной Сибири. Почему так быстро после первых открытий под Ураем и Усть-Балыком были разведаны почти все месторождения? Ведь тридцать лет нефть в Сибири искали — одних романов о нефтеразведчиках с десяток написано — а ничего не находилось. А тут сразу — как из Рога Изобилия все высыпалось, и Самотлор, и Уренгой, и Федоровское. Практически, весь регион за десяток лет разведали. Дело в том, что как раз в начале шестидесятых появились методы и аппаратура, позволяющие «просвечивать» недра до глубины чуть больше двух километров. И, когда появилась первая нефть и приоткрылись «Закрома Родины», дали денег на разведку, через весь Западносибирский осадочный бассейн пошли трассы сейсмопартий. Идут, взрывают, ловят эхо и определяют, где скрыты под землей структуры-ловушки. А потом по составленной геофизиками карте начинается разведочное бурение, вскрывается — пустая ловушка или «икряная». Открытие за открытием шло. Если не нефть, а только газ, так ведь западло считалось, почти как пустая структура. Я анализом этих дел потом много занимался — подтверждаемостью прогнозов. На чем и с Володей познакомился в семьдесят шестом году в СибНИИ НП.

То есть, шестьдесят пятый год — это самый разгар геофизических изысканий в Западной Сибири. Ползут по Ханты-Мансийскому округу гусеничные тягачи ГТТ, тащат станки для бурения, заряды для взрывов, аппаратуру для записи отраженных подземными слоями волн. При них люди, конечно. Спецы-геофизики, бурильщики, ремонтники, водители. На прицепах всякое снаряжение, чтобы в тайге или тундре за триста кэмэ от всякой жилухи существовать и работать — бензин, палатки, продукт, спальники. У одного моего ленинградского знакомого на стенке фото висит — он молодой, у костра с топором в одной руке и с вынутым из прибора блоком в другой. Все веселятся — вот как Володя Коган топором усилитель чинит! А он отмахивается — мол, а чего, топором и чинил. Топор на костре раскаленный и он им вместо паяльника пользовался. Так если больше нечем?!

Нам это все с вами представить трудно. Как справедливо заметил Олег Куваев, не тот, который «Масяня», а тот, который «Территория», нас с вами на этих тракторных санях не было. А Володя Коган был. И Володя Шилов — тоже. Только первый так рабочим в партиях двадцать лет и проработал, а второй — только тот год академического отпуска. Но впечатлений тоже достаточно.

Вот однажды прибился к их партии хант. Нестарый, лет тридцати. По-русски говорит хорошо. Взяли они его рабочим на месяц, как местного жителя. Не с аппаратурой он, конечно, работал. Подай, принеси, круглое тащи, плоское кати, а в основном обед варил. Ребята не так, чтобы после дня работы в аппетайзерах нуждались, а суп, кашу, макароны — это у него получалось. Особым Дерсу Узалой или Улукитканом, чтобы в тайге и тундре каждую кочку знал да комара в глаз бил — это он не был. Да ведь, если детей насильно в двенадцать лет из стойбища забирать и до восемнадцати держать в интернатах, обучая наукам белого человека — так откуда мудрому сыну Природы взяться?

Хантыйские и ненецкие восстания, продолжавшиеся по самый сорок четвертый год, связаны ведь именно с этим, с нежеланием туземцев отдавать деток в русские интернаты. Так-то что уж у них там особо коллективизировать, у охотников да рыбаков, землю отнять, как светловский герой про Гренаду мечтает — так надо знать, куда ее потом девать? Вот как нефть открыли — так вопросов не стало. Есть у меня приятель, Феликсом зовут, давно только я его из виду потерял. Вроде бы он сейчас в Бремене и даже и врачует, подтвердив докторский диплом. А тогда он был главным психиатром Нижневартовского района и много времени проводил в национальных поселках. Евреям всегда больше всех надо — загорелся Фелик идеей спасения народа вахских ханты от алкоголизма, авитаминоза и вообще вырождения под влиянием контактов с Великим Старшим Братом. Основная идея была — создание резервации, куда всем нехантам вход воспрещен, в северовосточной части района, вокруг поселка Ларьяк, где когда-то райцентр и был. Потому, что любой вертолет, от хантов возвращаясь, обязательно везет в обмен на спирт, как писал Фелик в своей записке, «легких груз мехов и тяжелый — рыбы».

Он и устно много рассказывал. Я тоже немного в нацпоселках бывал, один у нас вообще через Обь, я туда на лыжах бегал на «Праздник Русской Зимы». Очень врезалось, что по празднику ни одного трезвого старше восьми лет не найти. И все трубки курят, начиная с пяти-шести лет. Ну, а приятель мой с их жизнью хорошо знаком. Помню его объяснения насчет основных причин вырождения и смертности у ханты: просто алкогольное отравление, еще тонут часто — по пьянке равновесие в обласке не удерживают, а плавать никто из сибирских инородцев не умеет. Еще авитаминоз сильно снижает сопротивляемость любым болезням и повышает смертность. Вроде бы в тайге да тундре, посреди ягод, сырой рыбы и полусырого мяса — какой уж авитаминоз? Это нам с вами было бы достаточно, а у них, столетиями живших в природе, генетически обусловлено быстрое разложение витаминов — для предотвращения гипервитаминоза. Ну, а сегодня какая еда: макароны, да крупа, да тушенка. Ягоды и хорошая рыба с теми вертолетчиками на спирт меняются, а «черную», частиковую рыбу в бассейне Оби есть сырой нельзя — будет описторхоз, жуткая болезнь, при которой личинки поселяются в тканях печени. Единственное средство — глотать таблетки гексахлорана, запивая молоком. Личинок убьет, но и печень после этого…

В общем, дорассказывался наш Феликс Романович. Особо после того, как на конференции психиатров в Москве в присутствии иностранцев, американцев, немцев и, что в этой ситуации особо не по делу, венгров, что хантам родственники, ляпнул:

— Вот мы с вами тут мероприятия по борьбе с алкоголизмом обсуждаем, а в Сибири народность вахских ханты от этого дела вымирает и к следующей нашей встрече, может, и совсем вымрет.

Большой общественный резонанс имело. В частности, самого Феликса через месяц взяли под стражу. Не по политике, упаси Конституция! По хозяйственным злоупотреблениям. Он же заодно главрач психстационара в Нижневартовске и ведет строительство нового корпуса хозспособом. А кто хозспособом, без централизованного обеспечения стройматериалами и рабсилой, что-то строит — того можно сажать сразу, без объяснения причин. Не может он ничего делать без нарушения законов и инструкций. Друзьями его маленько позанимались. Один, детский психиатр Вадим, как оказалось, десять лет назад злостно алименты недоплачивал с каких-то приработков — получил год исправительных по месту работы, хоть бывшая жена и подтверждала, что он деньги и помимо исполнительного листа давал.

До меня дело не дошло, да я, по моей работе с газовыми факелами, как бы и номенклатура Комитета Народного Контроля СССР, местным ребятам не совсем по компетенции. И притом все время в командировки езжу. Вот я по этому делу письма-жалобы вожу, чтобы нижневартовским почтамтом не пользоваться. У Феликса Романовича дело до тюремного суицида дошло, но выжил, а тем временем Черненко взял, да и помер. Еще с год помурыжили, освободили из-под стражи. Суд его оправдал. Следователь некоторые неприятности имел, но отбился, человек казенный, прикажут — удушит, прикажут — будет кормить апельсинами. Да он, следователь, был слух, и вовсе из прокуратуры ушел, крестился в связи с подъемом духовности, в иереи пошел и сейчас в Екатеринбургской епархии какой-то видный пост имеет.

Так вот, когда Фелик еще до посадки однажды у меня дома насчет резервации проповедовал, обоснованно и со страстью, задал ему мой двенадцатилетний сын вопрос:

— Феликс Романович, ну, если Вас послушают, сделают резервацию, чтобы белых людей не пускать, а там, в резервации, вдруг тоже нефть найдется? Что тогда?

Не смог ведь защитник аборигенов ответить ребенку! Не столько потому, что не знал ответа, сколько потому, что — знал.

Ну, давайте все же вернемся в 65–й год, когда нефти еще не так много добываем, но перспективы сомнений не вызывают. Недолго аборигенам хозяевами своих озер да болот оставаться. Закончила партия работу в этом месте — собираются на другой берег Казыма перебираться. А хант ихний за ними просится, чего обычно не бывает. Не любят они от своих родных мест уезжать. А этот, что характерно, еще и никогда из партии в нацпоселок не уходит. Так с ними и ночует, и живет, и ест, и пьет. Взяли они его, да так он с этой партией и странствовал по Ханты-Мансийскому и Ямало-Ненецкому округам, даже тогда, когда не было возможности ему зарплату начислять. Остался и после Володиного возвращения в Свердловск, ребята еще и через год от него в письмах привет передавали. Но к этому времени Володя уже знал, почему абориген так к их бродячей жизни прилепился. За время, вместе прожитое, особенно после разведенного по вечеру, узнал Вова по крохам судьбу своего сотоварища. Началось с того, что он выказал некоторое знание городской жизни и конкретное знакомство с большим городом Чита. Все-таки от Казымской тундры не самый близкий город, три тыщи кэмэ по прямой. Выяснилось — сидел он там. А там под спирт и слезы вся история рассказалась. Понятно стало, почему он к хантам в поселки не ходит, а все с русскими по округу таскается.

Убил он жену. Как, за что, тут роли не играет, но прежде, чем русской милиции сообщать, собрались уважаемые пожилые родственники решать его судьбу по своему обычаю, а не по городскому закону. Присудили его повеситься. А он не захотел, молодой парень, двадцать лет ему тогда было. Да и вековые традиции интернатом подорваны. Тогда его из рода выгнали. Чужой он теперь, мертвый, никто с ним ни слова сказать, ни дела иметь не может. И все казымские ханты, от последнего рыбака до кандидата философских наук в Тюмени и партработника в Ханты-Мансийске об этом знают. Нету его на свете. А русская милиция его забрала, судили, дали восемь лет, которые он в Чите и под Читой провел. Откуда и язык хорошо знает и даже блатные песни. В тюрьме и лагере было хорошо — кормят, обижать особо не обижают, кров всегда есть, не замерзнешь. А вернулся — назад ходу нет, начал он в одиночку жить, да рыбу ловить, но уж и навыки утрачены, да еще и летом жить можно, летом почти все кочуют, а на зиму в поселок к теплу. А его туда не возьмут — мертвый он. Вот для него сейсмическая партия как спасение было. Тут, конечно, тоже за полного человека не считают — когда это русские «чурок» за людей держали? Но не сравнить с соплеменниками, для которых ты — мертвый. Володя ему было попробовал посоветовать в другое место прибиться — к аганским ханты возле Сургута или к вахским у Ларьяка. Но там языки совсем другие. Шансов укорениться практически нет.

Действительно, этнографы и языковеды числят пять угорских языков: венгерский с 14 миллионами говорящих, мансийский — с пятью тысячами и, на десять тысяч ханты, еще три сильно отличающихся языка. Были, вроде бы, еще башкиры, но в сумятице переселения народов, тюркских и монгольских завоеваний кто посмышленей из угров, тот скочевал на Запад, в Паннонию, кто не так быстро сечет фишку — остался на месте, но принял тюркский язык по сей день, а у кого не хватило сообразительности ни на эмиграцию, ни на приспособление к обстоятельствам — того история загнала в приобские болота, где они и отсиживались, отправляя повелителям на юг меховой ясак.

Так и отсиделись до той поры, пока не пришла в Тюмень Юрию Эрвье знаменитая радиограмма начальника экспедиции Михаила Шалавина «ики юз али — уч юз». По-азербайджански для большей секретности и чтобы не спугнуть фарт, один геолог сообщал другому то, чего они оба так ждали — фонтан на сважине Р-6 Шаимской площади дал двести пятьдесят — триста тонн нефти в сутки. Тут и началось. Гордость и спасение от кризиса для Советского Союза — и конец спасительной изоляции хантов и манси. А, впрочем, им бы все равно не отсидеться. Не было бы нефти — точно была бы Нижнеобская ГЭС с водохранилищем на сто двадцать тысяч квадратных километров. Так что все их поселки оказались бы под водой, а от охотничьих и рыболовных угодий осталось бы еще и меньше, чем в реальности. Клин-то — он всюду. Мы не могли ждать милости от природы, но уж это взаимно — ей тоже пощады ждать не приходилось.

Как и сибирским туземцам. Кто-то ведь все равно выживет, пристроится в городе кандидатом каких-нито общественных наук, либо членом Союза Советских Писателей, либо депутатом. Да хоть и зэком, как Володин приятель. Все лучше, чем помирать.

Продолжение

___

*) Новая авторская редакция.