Александр Левинтов: Марк, давай вспомним

Вчера в Иркутске от рака крови умер Марк Григорьевич Меерович, доктор исторических наук, доктор архитектуры, член-кор., лауреат, выдающийся методолог и мой давний и очень хороший товарищ. Я не стал писать официальный некролог — он достоин человеческого прощания.

Марк, давай вспомним

Александр Левинтов

Марк Григорьевич Меерович
(19 июня 1956, Иркутск — 18 октября 2018, там же)

Это был конец июля 1987 года. Ты жил на Байкальской, 155, Тимофей Сергейцев и я закончили свою экспедицию по БАМу Хабаровск-Комсомольск-на Амуре-Тында-Северобайкальск-Иркутск. У тебя мы и остановились на пару ночёвок. Для меня ты был в ореоле автора схемы мыследеятельности, у нас был ореол людей, вернувшихся с героического БАМа, столько невероятного для иркутян, как и для москвичей.

Тобою был созван семинар иркутских методологов-архитекторов, совсем пацанов (были ещё методологи-экономисты, супруги Юра Березкин и Наташа Труфанова). Мы рассказали свои впечатления и заключения: БАМ — фуфло и преступление перед собственным народом, пропагандисткий пузырь и не имеет будущего. Это было свежо до сквозняка.

Потом мы поехали на Кругобайкалку с Ваней Лисовым, юным скалолазом — и я тогда запал на эти сто километров медитативного марева.

С удивлением обнаружил у тебя на книжной полке свои рукописные, отпечатанные всего в пяти экземплярах, «Игры».

Так мы познакомились и сразу подружились.

Ты мастерски рассказывал анекдоты (и я помню их все), жаль, что не могу их здесь воспроизвести — они все прилично неприличны.

Осенью была героическая игра-выборы начальника штаба ЦК ВЛКСМ по БАМу, мы оказались в одной команде — научно-общественные эксперты, которые, собственно, и раскрыли карты авантюры «освоение зоны БАМ». Никакое это не освоение, а человекогноилище лишних для советской экономики людей.

Через год была экспертиза по Байкалу — и ты был уже на первых ролях, в солистах.

Я горжусь, что у истоков твоего становления как историка советской архитектуры и градостроительства, лежат две мои статьи: «История муниципализации…» и «Великий город». Ты начинал эту тему, идя по библиографии к этим статьям.

Мы встречались на играх, методологических съездах и других сборищах, переписывались (Интернета, как такого ещё не было).

Мы были непросыхающими романтиками и хотели устроить гуманитарный университет на Кругобайкалке — как же! МПС заявило, что хочет открыть здесь ж. д. университет, конечно, не открыло, но и нам не обломилось.

И мы были всегда единодушны: в политических пристрастиях, литературными, художественными и театральными вкусами, методологическими и урбанистическими интересами. Ты всегда оформлял свои письма оригинальной и стильной графикой — моя куриная лапа ничего этому противопоставить не могла.

Когда я вернулся из Америки, ты стал маститым, а потому часто бывал в Москве, обычно проездом в Германию или Польшу.

И ты сразу стал другом нашей семьи — и Галя, и Катя просто с ума сходили от твоей обходительности и обаяния. Ты для них — праздник, я — хорошо, что не понедельник.

А в августе 2006 года с твоей помощью мы организовали грандиозное путешествие по Байкалу. Были Митькины, Левины, Марина Вензелева, ты со Светой, Катя, Галя и я, капитан с поварихой, ещё мы приютили двух алтайских юристов. Листвянка — Покойницкий мыс — Ольхон — Чувыркуль — Ушканьи острова — бухта-Песчаная — Кругобайкалка, а ещё — Аршанский курорт и его окрестности до самой монгольской границы. Какие были впечатления! И я помню дикий шторм, когда мы шли в Баргузинский заповедник, жуткий холод и ты, в одних плавках, над рубкой, в позе гордого Буревестника…

Тем же августом умер Гена Копылов, мой очень близкий друг, методолог, между прочим, он родился двумя годами позже тебя. Лейкемия, всё очень быстро, почти молниеносно. За пару недель до смерти я был у него в Обнинске. Пошли гулять, но он быстро изнемог. За несколько дней до смерти Гена вернулся в Москву, попрощался с семьёй, после чего ушёл навсегда. Всё чудовищно повторяется, и твоё второе письмо — такая же прощальная вспышка жизни… Что ж вы делаете со мною? Это ж подлинная, настоящая утрата: я, когда Гена умер, чувствовал — у меня руку оторвало, теперь — другую.

Мы встречались и у меня, и у тебя, сидели в библиотеке ИНИОНа, в иркутском доме архитекторов (был ещё Борис Борисович Родоман и с ним две бойкие географини — куда же Родоман без девочек?). Мы всем кагалом жили у тебя в нелепо длинной квартире недалеко от улицы Ленина, а не так давно — в твоей стильной, архитектурно выпендрёжной однушке.

А помнишь выездную сессию в Байкальске, на деньги какого-то министерства, заказавшего в Сколково, у Андрея Волкова модельное решение проблем малых моногородов. Проблему мы, конечно, решили, она — решабельная, но и преступную президентскую деятельность мы вскрыли, как вскрывают чирий хирурги.

Ещё этой зимой, после твоего возвращения из Вьетнама, мы в пивной «На кранах» у метро «Цветной бульвар» договорились о твоём участии в нашей Мастерской. Весной я не мог, летом — ты, но как же нам всем повезло, что ты приехал осенью и спас ситуацию, всю сессию и всю Мастерскую.

Я в Иркутск больше никогда не поеду, делать мне там больше нечего и никто меня там больше не ждёт.

Но Свету я непременно найду и выполню неосуществлённое тобою желание купить ей на Рождество билет в Берлин, к дочке и внуку.

Мы уходим — пока не собой

Марку Григорьевичу Мееровичу,
замечательному архитектору
и старинному другу

мы уходим из жизни — друзьями,
в неотвеченных письмах, собой,
недопетыми ночью стихами,
и своею судьбой — как чужой

средь живых всё трудней оставаться,
когда друг твой внезапно ушёл,
выпадая из мыслящих братства,
будто рекруты брошенных сёл

мы теряем себя — мы теряем,
кто лепил и выращивал нас,
тех источников света и знаний,
чей иссяк, нам на горе, запас

до свиданья, мой друг, до свиданья —
наша встреча уж скоро, поверь,
на пороге последних признаний
мы толкаем последнюю дверь…

Попытался собрать в кучку свои рецензии на твои книги — больше же ничего не осталось. Нашел только три, а было гораздо больше. Не беспокойся — найду и другие.

ПРИЛОЖЕНИЯ

Научный трактат для семейного чтения (М. Г. Меерович «Рождение и смерть жилищной кооперации: жилищная политика в СССР. 1924-1937 гг.», Иркутск, Изд-во Иркутского государственного технического университета, 2004, 274 с.)

Есть диссертации и книги, написанные на злобу дня. Помню, например, докторскую о свеклосеянии на Северном Кавказе: автора уличили, что он всю жизнь выступал то за, то против бураков — в зависимости от постановлений ЦК КПСС. Подобного рода работы эфемерны как мотыльки. Есть работы животрепещущие, которым суждено стать памятниками эпохи. Рецензируемая работа, посвященная уже далекой от нас эпохе становления коммунистического режима в нашей стране (1924-1937 гг..) — из числа книг, которыми будут пользоваться, к которым будут обращаться — сейчас и еще долгие-долгие лета.

Занимаясь примерно теми же проблемами, я отчетливо представляю себе, какую гору материалов и документов пришлось перелопатить автору — одних ссылок в работе около 800!

Что более всего потрясает в этой книге? — несколько моментов:

Первое. Как чутко и четко советская власть поняла, что только голодом и страхом народ не сломать — жилье гораздо более витальная субстанция, за жилье или из опасения потерять его человек готов на все.

Второе. Беспощадность советской власти — достаточно малейшего проступка, и хрупкое благополучие может рухнуть в одночасие и без предупреждения: твой скарб окажется выброшенным за порог, а ты и твоя семья повиснут в воздухе фактического небытия. А ведь достаточно было опоздать на работу более, чем на 20 минут или не там и не тем рассказать свежий анекдот…

Третье. Непонимание властью, чего же она хочет. С первого момента репрессий и террора и до полного издыхания советской власти так никто из носителей власти и не смог ответить — ни себе, ни Богу. Ни Карлу Марксу: а зачем все это? Это что, влияло на их благополучие? На их безопасность? Да никаким боком и образом! Так зачем же эти бесконечные изощрения? Неужели просто — по злому умыслу и совершенно бескорыстно? Этот немой крик пронизывает всю книгу М. Мееровича. Но ответа нет. Потому что его нет.

Четвертое. Нарушение властью собственных же законов. То есть, говоря проще, существования двух законодательств: для себя и для народа. Не двух стандартов морали — это само собой, а именно двух законодательств, а, если быть до конца последовательным, то трех (еще — ведомственное, например, законы НКВД-КГБ, НКПС и военные делали эти сферы жития и жилища государствами в государстве), нет… четырех (еще — регионально-этническое), нет… очень многих. И, по мере необходимости, применялось и использовалось любое. Это, как сегодня: по внутриправительственному законодательству Касьянов чист, как алмаз, по общегражданскому — коттеджный жулик. А вот по какому из законодательств его будут судить и будут ли — зависит от ситуации и мировых цен на нефть.

Пятое. Изворотливость людей и их изобретательность в обхождении законов, постановлений и секретных инструкций — на уровне мировых рекордов эквилибристики и иллюзионизма. На всякое хитрое постановление всегда найдется дядя Берлиоза с винтом. И нам надо не сорок лет — пару мезозоев бродить по пустыням, чтобы войти и поверить в правовое пространство. Нам сделали прививку на уровне трепанации черепа: государственные установления не могут быть ни законными, ни правовыми! Государственный террор — это вам не шалопай Усама Бен Ладен, это серьезно.

М. Г. Меерович констатирует смерть жилищной кооперации в 1937 зловещем году (что символично). Это, мягко говоря, преждевременный оптимизм. А куда девать ЖСК и ГСК (помните «Гараж» Э. Рязанова?), как быть с МЖК, где, помнится, ребята из МЖК «Сретенка» в Москве после работы работали еще полную смену на стройке своего будущего дома, а им месячные наряды регулярно закрывали тремя рублями? А чем принципиально отличается сегодняшняя ситуация, когда люди отдают не последнее, а то, что за последним — до ста тысяч долларов за квартиру, а затем оказываются и без этих сумасшедших денег, и без жилья, и без надежд?

Впрочем, и сам автор не верит в гибель и жилищной кооперации и рокового жилищного вопроса в нашей стране: в конце книги, отойдя от статистики и бесконечных распоряжений власти, и ударившись в личные воспоминания. Что ж, повспоминаю и я:

В 1954-ом году мы, после 10 лет странствий семьи военнослужащего, вернулись в Москву, в двухэтажный барак, в трехкомнатную квартиру, где, кроме нас, жило еще семь человек. Нас же в 19-ти метрах оказалось 8 человек: бабушка, родители и пять человек детей. Другая бабушка жила в трех минутах ходьбы, в еще более разваливающемся бараке, также в трехкомнатной квартире. Их было в 25-метровой комнате 8 человек: бабушка с дедушкой, их дочь с мужем и двумя детьми и сын с женой и дочерью, три самостоятельных семьи. В 1957 году как внеочередники (отец — участник войны, офицер запаса и директор радиозавода) мы получили две комнаты в трехкомнатной квартире кирпичного дома — опять коммуналка! А еще через десять лет меня и мою жену не поставили на очередь, хотя у нас было 8.99 метра на троих (плюс старшая сестра жены), потому что это — самоуплотнение. Нам предложили уехать из Москвы на какую-нибудь стройку коммунизма — но я, аспирант, стал зарабатывать на кооперативную квартиру: экспедиции, работа по ночам на овощной базе и все прочее по хорошо известной нашему поколению программе: две тысячи первый взнос за однушку 17 метров на окраине города, а в это время мой партийный ровесник из провинции получает четырехкомнатную кооперативную квартиру в центре Москвы в доме Серебряного века — за семьсот рублей, которые ему безвозмездно отстегивают из цэковской кассы…

Эту книгу, несмотря на всю ее научность и документальную доказательность, хорошо читать в семейном кругу, чтобы собралось 3-4 поколения разом, включая и тех, кто с молоком матери послушал бы комментарии к описываемому в книге: «А помнишь?», «А при мне, кажется…», «Вот вы мне не поверите!». И детишки будут слушать это как страшную сказку, а взрослые недоверчиво качать головами: как, однако, дико, но, в сущности, счастливо жило это старичье — им было на что надеяться!

Рождение и бессмертие жилищного вопроса (М. Г. Меерович «Рождение и смерть жилищной кооперации: жилищная политика в СССР. 1924-1937 гг.», Иркутск, Изд-во Иркутского государственного технического университета, 2004, 274 с.)

Книга М. Г. Мееровича является своеобразным опровержением книги Р. Г. Шайхутдинова «Охота на власть», своеобразным — потому что написана и издана до этого методологического бестселлера, потому что написана не в жанре методологического анализа, а в традиционной научной манере -только ссылок на различного рода первоисточники около восьмисот, и, наконец, потому, что опровергает наиболее пафосную идею Р. Г. Шайхутдинова: «целью власти является установление порядка».

Если логические построения «Охоты на власть» достаточно безупречны, то доводы и доказательства «Рождения и смерти…» более, чем очевидны, невероятно очевидны. И возникает подозрение: либо в СССР было полное безвластие, либо методология обсуждает нечто безвластное. «Verba efficiant quod significant», как утверждал Фома Аквинский.

Скрупулезно и с методичной детальностью патологоанатома М. Г. Меерович исследует феномен жилищного вопроса, так испортившего не только москвичей, но и весь великий советский народ. Более того, эта фантасмагорическая историческая общность под названием «советский народ» сформировалась под прессом жилищного вопроса в гораздо большей степени, чем в результате пропагандистских атак, промывания мозгов и единых политдней.

Что же это за народ?

Власть добилась того, что эти люди тотально стучали друг на друга, вели животный, противоестественный образ жизни, терпели муки и издевательства, какие нормальные люди не в состоянии выдерживать. Подобно раннехристианам, они мужественно выдерживали любые муки, но, в отличие от христианских мучеников, будучи лишенными веры, а, следовательно, и моральных оснований-оправданий своего долготерпения.

Но этот же народ, вопреки власти, демонстрировал массовые образцы мужества и благородства, взаимовыручки и взаимопонимания, сострадания и бескорыстия.

М. Г. Меерович буквально антропоморфизирует власть — он рисует ее, пусть и чудовищный, но портрет, пишет без всякого пафоса, хладнокровно, сосредоточено. Что же и кого мы видим перед собой?

Необычайную волю к власти: большевиков можно обвинять во всех тяжких, но только не в безволии. В борьбе за власть эта партия готова была идти на все: и на террор, и на отрицание общечеловеческих ценностей и морали, и на отказ от собственных решений, обещаний, установлений и законов.

Тесно связанное с волей безотказное чутье: эта власть быстро и точно нашла тот наиболее витальный срез жизни, управление которым приводит к полному управлению населением — жилье. Даже голод не так страшен и может быть хотя бы временно удовлетворен: подаяниями, грабежом, питанием отбросами или дикоросами, людоедством, но лишение жилья — подлинное лишение жизни.

И в этих условиях абсолютного, неимоверного всевластия, всевластия, большего, чем в любой известной доселе деспотии и тирании, совершенно неконтролируемого управления жизнью сотен миллионов человеческих душ (по самым грубым расчетам сквозь советский строй прошло около миллиарда человек, более точно можно подсчитать, просуммировав численность умерших за эти десятилетия, прибавив к ним «скрытую смертность» тех, на кого статистическая отчетность не распространялась), власть… проиграла жилищный вопрос: мы живы! …неправильно: мы побеждаем, потому что мы еще живы.

И причина этого проигрыша в том, что порядок в этом вопросе не только никогда не был достигнут, но и нарушался самой властью: непрерывно и постоянно. Более того — власть, сразу начав круто и с репрессий, так и не смогла ответить самой себе (не пропагандистски, а по правде) на онтологически очевидный вопрос: чего она хочет?

Власть — и именно это доказывает М. Г. Меерович — не знала и не знает, зачем все это творилось. Власть (это уже мое мнение и убеждение) не выполняла главную и единственную свою функцию — понимание, в том числе и понимание самое себя.

Позор власти — к ее окончанию и переходу в постсоветскую в Москве на 8 миллионов жителей один миллион продолжал жить в коммуналках, подвалах, на чердаках и в других неприспособленных для человеческого жилья условиях. А сколько миллионов жителей Москвы живут сейчас за пределами человеческих норм жилья?

Я намеренно не делаю ссылок и не привожу цитат из рецензируемой книги: зачем лишать читателей удовольствия вникать в Мордор этой власти?

Раньше у нас здоровье и фундаментальность науки по весу шли. Так и говорилось: за смену ребенок в пионерлагере, отдыхающий в доме отдыха или санаторный больной за смену поправился на столько-то кило и еще столько-то граммов. Кандидатская тянула не меньше, как на полтора, а докторская — до трех кило убойного веса.

Теперь у нас — демократия. И леса уже не так много осталось. И диссертации, и монографии пожиже стали — на пресс при солке грибов уже не годятся.

Рецензируемая книга сделана в формате докторской диссертации. Не по весу — по значимости.

Реальность vs действительность (М. Г. Меерович «Рождение соцгорода», Иркутск, изд-во ИрГТУ, 2008, 472 с. ил., М. Г. Меерович «Рождение и смерть города-сада», Иркутск, изд-во ИрГТУ, 2008, 340 с., ил.)

Один современный философ с изумлением для себя обнаружил:

«Всякая благая мысль о разумном и упорядоченном будущем ведет к тоталитаризму, всякая пессимистическая и хаотическая — к плюрализму и демократии».

Ему бы, чудаку и бедолаге, к нам, сразу после Революции или, что то же самое, в наши дни.

Обе рецензируемые книги М. Г. Мееровича, историка и архитектора, несмотря на скрупулезность многочисленных, чуть не до бесконечности, ссылок и дотошную документальность, представляют собой мировоззренческие исследования. О чем говорят, в частности, и названия книг. «Рождение», «смерть» — понятия мировоззренческие, а не хронологические или биографические.

Ход размышлений автора логичней восстанавливать с макроуровня (страны) к мезоуровню (город) и микроуровню (структуры самоуправления — городские коммуны и сельские общины).

На макроуровне автор обсуждает:

— принципы административно-хозяйственного районирования страны,
— принципы управления социалистической экономикой,
— принципы размещения социалистической промышленности.

Здесь важны для автора и его читателей две идеи.

Первая: реальному размещению производства, описываемому теорией штандортов А. Вебера (для промышленности) и теорией «изолированного государства» И. Тюнена (для сельского хозяйства), советская плановая система противопоставила действительность социалистического способа размещения, строящегося не на экономических соображениях и расчетах, а исходя из «военно-стратегических» предположениях о равномерном размещении производств по поверхности страны так и таким образом, чтобы «враг» не мог долететь и разбомбить удаленные от границ объекты (как это глупо выглядит сегодня, в эпоху ракетной техники и космических вооружений).

Переведенную в 1926 году монографию А. Вебера «Теория размещения промышленности» горячо рекомендовал всем экономистам и экономико-географам Н. Н. Баранский, однако уже в годы первой пятилетки книга была изъята из обращения, а почти все читавшие ее репрессированы и уничтожены.

Тайные и явные веберианцы были повергнуты, но, вопреки установкам и неимоверным усилиям построить социалистическую модель размещения, победило в конечном счете веберианство: теория энегопроизводственных циклов и производственно-территориальных комплексов (позднее перелицованных в территориально-производственные, ТПК) Н. Н. Колосовского является редукцией и фразеологической переинтерпретацией теории штандортов: Вебер говорил о сокращении издержек и повышении прибыльности, Колосовский (а вслед за ним ИКТП, Госплан, СОПС и вся экономическая научная камарилья СССР) — о минимизации затрат при максимизации народнохозяйственного эффекта.

Веберианство, построенное на реальной мировой практике хозяйствования, в СССР одержало историческую победу над «кремлевскими мечтателями» и их околокремлевскими апологетами от науки и управления, сочинителями «советской действительности»: никаких реальных сдвигов на пустопорожние Восток и Север за несколько десятилетий не произошло. Даже ГУЛАГ размещался не столько на Таймыре и в Магадане, сколько в Москве и вокруг Москвы; даже война и вынужденная эвакуация заводов за Урал не принесли желаемых результатов: Сибири и Дальнему Востоку достались устаревшие технологии и оборудование, а в европейской части страны, несмотря на огромные материальные потери, произошло резкое обновление основных фондов промышленности.

Стратегия равномерного размещения с очевидностью провалилась.

Вторая: принципы административно-хозяйственного районирования страны, управления социалистической экономикой и размещения социалистической промышленности свелись в СССР к одному: принципу партийности. Партия и ее лидеры быстро поняли, что даже советская власть, с ее пародийным подобием демократии и плюрализма, не в состоянии удерживать тот уровень тоталитаризма, какой может осуществлять партийная (=тоталитарная) организация жизни и пространства.

М. Г. Меерович весьма доказательно и аргументировано показывает: и этот фронт противостояния реальности был проигран.

Надежды на то, что РСДРП (б) действительно станет рабочей партией, не по названию, а по своему классовому составу, рухнули в ходе индустриализации. Для того, чтобы реально стать партийным, любому необходим стимул служебного, карьерного, общественного роста, роста общественного признания. А о какой карьере могли думать бывшие крестьяне, малограмотный и по сути подневольный люд? В стране остался всего один резерв партийности — ВПК и собственно армия. И собственно на управленцах, инженерах и ученых ВПК, на офицерском составе армии и стали расти и крепиться партийные ряды. Любая область, любой город, любой завод и любая отрасль стремились к одному: милитаризации. И вся страна встала на этот самоубийственный путь. 60% ВПК в народнохозяйственном комплексе Свердловской области впечатляет, но не является рекордным.

А что касается курсов кройки и шитья, каковыми оказались все усилия по районированию территории СССР (самый дуболомный акт этой трагикомедии — вереница формирований при Н. Хрущеве совнархозов и расформирований их после него), отмене волостей, уездов и губерний и замене их сельсоветами, районами и областями, то все в конце концов утихло и успокоилось примерно в границах административно-территориального деления России Екатериной Второй.

На мезоуровне страна наша еще с варяжских времен называлась Гардарикой — «Страной городов». У нас даже деревни окружены городьбой и реально страна для остального мира была городской страной.

С этой реальностью, укорененной в веках и сознании народа решено было деятельностно побороться. В городах стали уничтожаться его главные градообразующие структуры и символы: торги, храмы и укрепления. В Москве были уничтожены практически все оставшиеся городские ворота, кроме кремлевских (Иверские, Красные, Триумфальная арка, Сухаревка и т. д.), якобы для развития трамвайного сообщения, торги и рынки — Сухаревка, Хитров, Зацепа и т. д., а уж от «сорока сороков» оставлено было всего 40 действующих храмов.

Как справедливо указывает М. Меерович, всю градообразующую роль и функцию социалистического города взяла на себя промышленность, превратив города в спальные цеха при промпредприятиях. Доминанта многоэтажных многоквартирных домов в городах, «черемушек» должна была породить новую, пролетарскую этику, этику неимущих ни собственного жилья, ни собственной, автономной жизнедеятельности, ни представлений о деятельности, в которую включены эти «винтики социалистического производства» (Сталин). Этих безродных «сволочей», потерявших все ценности и сволоченных из разных углов в разные углы, действительно можно было назвать пролетариями, но партийной массой и армией они не стали, гегемонами (=хозяевами») — тем более, диктатуру осуществлять не могли.

Исходя из ленинской формулировки «учет и контроль» город превратился, по выражению М. Мееровича, в «числовое выражение социалистического способа жизнедеятельности», где все занормировано и регламентировано: поведение, распределение денег, продуктов жилья.

И опять — полное фиаско градостроительной и партийно-политической деятельности перед лицом неуничтожимой реальности.

Это поражение выразилось в пресловутом и неистребимом фантоме — «жилищном вопросе». Казалось бы, за счет жутких экспроприаций, превращения в жилье казарм и богаделен, чудовищного натурального жилищного налога и других драконовских мер, а также за счет строительства нового жилья в 20-е годы удалось добиться более или менее сносной нормы жилья в 7-9 квадратных метра на человека, но «естество свое берет» («Сокровенный человек» А. Платонова): принудительная урбанизация, коллективизация и голодоморы 20-30-х годов, демографическое оживление в городах привели к тому, что эта норма быстро упала до 5 метров. Не помогали массовые репрессии — запрещение абортов и отсутствие в стране контрацептивов делали свое черное демографическое дело самоуплотнения жилищ. Даже война, несмотря на огромные людские потери (в целом, мирное население и армия потеряли около 50 миллионов человек) и репрессивное переселение миллионов людей на вымирание, не принесла жилищного облегчения: совместными усилиями — собственными и противника — была уничтожена огромная часть жилья, а оставшаяся быстро ветшала. Послевоенный бэби-бум поставил страну на колени: в городах нормой стали 2 квадратных метра на человека. Даже в благополучной Москве «голодная норма» (не имея ее, семью могли поставить на очередь) составляла — до 70-х годов! — три квадратных метра.

Утопия создания для народа скромного изобилия квадратных метров рухнула.

Сегодня, когда интенсивное жилищное строительство перестало восполнять жилищные потребности населения и превратилось чуть не в единственный надежный способ инвестирования денежных средств, мы оказались перед альтернативой: если ветшание «хрущобок» и «брежневок» будет отставать от темпов демографического коллапса, то у нас сохранится некая перспектива жилищного благополучия; если же обветшание пойдет более быстрыми темпами, то мы окажемся в парадоксальной проблемной ситуации, когда быстро сокращающееся население будет еще и испытывать жилищный голод, а, следовательно, потеряет всякие надежды на естественное воспроизводство. Эта перспектива усугубляется заметной и возрастающей пока иммиграцией, по большей части, нелегальной и неконтролируемой.

Микроуровень — уровень самоуправления, городских коммун и сельских общин.

М. Меерович подробно останавливается на принципиальных различиях между коммуной и общиной. Но главный конфликтный узел между существующей реальностью и конструируемой действительностью он диагностирует точно: «город-сад» Хогарта и советский «город-сад».

Идея «города-сада» Хогарта построена на принципах самоуправления, максимальной доступности для малоимущих слоев городского населения и кооперации (рочдельской, разумеется). Самодержавие и советскую власть роднит патологический страх перед самоуправлением населения и его независимостью от властей.

Идеи Хогарта и его последователей довольно быстро были вывернуты в СССР наизнанку, вплоть до того, что стало приветствоваться кооперативное строительство государственного жилья.

К сожалению, автор прошел мимо муниципальной программы эсеров, ставшей, кстати, летом 17-го года правительственной. Эта программа, в случае реализации, была бы необходимым плацдармом для развития в России хогартовских «городов-садов». Обойден вниманием автора и смелый генплан Москвы С. Шестакова, который по сути превращал ее в огромный город-сад.

Может быть задан вопрос: а зачем автор писал все это? Мучился в поисках документов и материалов? Добывал свидетельства и доказательства? И зачем читать все это, карабкаясь через завалы мнений и резолюций людей и органов давно умерших?

Умерших? — да. Но не вымерших. «Вертикаль власти», так подозрительно смахивающая на самодержавие и сталинский авторитаризм, безумные и античеловеческие «интересы государства», которое по понятиям государства не может иметь ни целей, ни интересов, ведь это всего лишь машина; военно-промышленный угар и психоз, однопартийность, потрясучка и зуд все сделать соответственно собственному разумению и разуму, весьма, увы, скудному — это не только наше прошлое. Это — и наш сегодняшний день, и наше еще очень долгое будущее, с которым приходится и надо бороться — не террористическими актами, а на уровне мировоззрения.

5 комментариев для “Александр Левинтов: Марк, давай вспомним

  1. Спасибо, Саша, за чудесные слова о Марке. Я прожила и пролюбила почти все, о чем ты пишешь. В начале сентября, на очередной волне колючей ностальгии по любимым лицам, я листала лица друзей на однокласниках как листают самый заветный семейный альбом, и увидев улыбку Марка, задохнулась от желания его увидеть и обнять. Так захотелось перелететь океаны и заскочить по шаткой лестнице к нему на второй этаж на чай или на что-нибудь покрепче, что невозможно было дышать. Захотелось туда, где абажур над круглым столом, где Марк, Света, Даня и Ксюша, захотелось туда, где жила любовь. Я ему написала и он сразу ответил и мы поговорили по телефону перед его поездкой в Москву, договорившись созвониться, когда он вернется. Но разговора уже не случилось — случилась двойная боль. Через два дня после ухода Марка умер мой муж Майкл Арата. Они оба умерли мной. Обнимаю, Наташа Труфанова-Арата

  2. “Я в Иркутск больше никогда не поеду, делать мне там больше нечего и никто меня там больше не ждёт.
    Но Свету я непременно найду и выполню неосуществлённое тобою желание купить ей на Рождество билет в Берлин, к дочке и внуку.
    А. Левинтов
    Мы уходим — пока не собой
    Марку Григорьевичу Мееровичу,
    замечательному архитектору
    и старинному другу
    мы уходим из жизни — друзьями,
    в неотвеченных письмах, собой,
    недопетыми ночью стихами,
    и своею судьбой — как чужой
    средь живых всё трудней оставаться,
    когда друг твой внезапно ушёл,
    выпадая из мыслящих братства,
    будто рекруты брошенных сёл
    мы теряем себя — мы теряем,
    кто лепил и выращивал нас,
    тех источников света и знаний,
    чей иссяк, нам на горе, запас
    до свиданья, мой друг, до свиданья —
    наша встреча уж скоро, поверь,
    на пороге последних признаний
    мы толкаем последнюю дверь…
    Попытался собрать в кучку свои рецензии на твои книги — больше же ничего не осталось. Нашел только три, а было гораздо больше. Не беспокойся — найду и другие…”
    ::::::::::::::::::::::::::::::::
    Несмотря на “происходящую в стране интенсивную, целенаправленную деинтеллектуализацию”, мыслящие интеллектуалы России, такие, как А.Е. Левинтов и его друзья-единомышленники, “противопоставляют данный им интеллектуальный ресурс, не зарываю его в землю, как того требует зло этого мира…” А.Л. также противопоставляет злу этого мира ПАМЯТЬ о своих друзьях. Из работы Александра Евг. очевидно, что они не расстались; он разговаривает с ними, как с живыми и оживляет их и для нас, благодарных читателей. Вечная им память.

    1. спасибо, Aleks. На смерть Марика Мееровича в Иркутске, в Интернете, в сетях много пронзительных и прекрасных текстов. Дай Бог нам всем заслужить такую память по себе.

  3. «Власть — и именно это доказывает М. Г. Меерович — не знала и не знает, зачем все это творилось.»
    ————-
    Думаю, что знала. Было два связанных приоритета . (1) Создать и укрепить Безграничную Власть одного лица — любыми способами, по многим направлениям. (2) Покорить Мир.(Возможно, как компенсацию Народу за то, что байки о коммунизме и социализме оказались байками).
    Впрочем, автор сам пишет о развитии ВПК в разных регионах. Если не признавать Приоритета № 2, тогда Культ ВПК (в сочетании с культом пограничника Карацупы) , действительно, выглядит иррациональным. Но если признавать, то всё встаёт на свои места. Включая затягивание поясов у народа и Жилищный кризис. lbsheynin@mail.ru

Обсуждение закрыто.