Для охлаждения тонких, как иголка, сверл выдают спирт, но это не помогает, и вместе с обломком дорогого сверла почти половина деталей выбрасывается. Большую часть спирта употребляют перед обедом, аромат остается в помещении до конца дня. С этого и началось знакомство с участком.

Воспоминания

Марк Шехтман

Продолжение. Начало

ЛУЧШИЕ ГОДЫ НАШЕЙ ЖИЗНИ

Убыстряют годы свой бег, все дальше отодвигаются в прошлое со­бытия молодости. И пока еще не поздно, хочется сохранить память о тех, кто был тогда рядом.

В 1952 году я защитил диплом и получил назначение на один из ки­евских заводов технологом. Формально должность соответствовала по­лученной специальности, но я рассчитывал работать конструктором и не предполагал, что за кульман, а впоследствии за компьютер стану то­лько во второй половине карьеры.

Мне предоставили койку и тумбочку в общежитии. В комнате еще двое. Первый — молодой парень, бывший моряк. Успел побывать в Сан-Франциско — возвращал полученный по ленд-лизу американский фрегат. Но об Америке ничего путного рассказать не может: на берег сойти не дали, а сразу перегнали на сопровождающий советский ко­рабль. Каждое утро он высовывался из окна, принюхивался и безоши­бочно сообщал прогноз погоды. Второй — пожилой термист, мужик по­кладистый и добрый. Перед сном выпивал полстакана водки — иначе не мог заснуть — и храпел так, что дребезжали оконные стекла. Моряк мирно спал, храп не мешал ему нисколько, а я часами лежал без сна, вдыхая букет перегара и нестиранных носков. Сколько ни просил пере­вести в соседний корпус, в комнату, где жили два молодых специалис­та, администратор только улыбался и нагло врал, обещая комнату для инженеров в новом корпусе, который скоро будет готов и который, как я уже знал, даже не начали строить.

Познакомились мы за обедом. Сборщик Якубович, веселый и общи­тельный, показал свободное место за столом. Там сидели еще двое. Внешность первого довольно заурядна. Матово-бледное лицо второго как будто сошло с византийской иконы. Но прозрачные, янтарно-жел­тые глаза казались странными на лице отшельника-аскета — они были полны юмора. Он внимательно, словно изучая, посмотрел на меня.

— Вот вам новый инженер-механик, — назвав по имени, представил меня Якубович, затем, скрестив руки, достал из нагрудных карманов гимнастерки две пробирки спирта.

— Ну, кто со мной? — добавил он и, не дождавшись ответа, вылил спирт в стакан. — Что за инженеры пошли, даже рюмку поднять не мо­гут! — Якубович, не поморщившись, выпил свой спирт и принялся за борщ, а мы рассмеялись и обменялись рукопожатием. «Гоша Елисеев», — сказал первый, «Семен Жорно», — улыбнулся второй. Это и были два инженера, что жили в одной комнате. Покончив с борщом, мы заня­лись сделанными из хлеба котлетами.

— Как они умудряются такое готовить? — с отвращением спросил Гоша, пытаясь вонзить вилку в то, что называлось котлетой. Политая подозрительной серо-коричневой жидкостью котлета упорно сопро­тивлялась, расползаясь на куски, едва к ней прикасалась вилка.

— Как готовить — не важно. Все зависит, как подать, — улыбнувшись, включился Якубович. У него, как у бравого солдата Швейка, были при­пасены истории на все случаи жизни. — Вот, например, можно даже со­баке так подать горчицу, что она с удовольствием ее вылижет.

— А как? — в один голос спросили мы.

— А очень просто — намазать горчицей под хвостом.

Любил Якубович поговорить и о женщинах. Опыт у него был боль­шой. В своих рассказах за обеденным столом он допускал довольно от­кровенные подробности, однако (надо отдать ему должное) называть имена своих пассий деликатно воздерживался.

— Главное, — заканчивал он в тот раз очередное повествование, — это бабу раздеть. Будет царапаться, колотить кулаками, кусаться, кричать, пока не разденешь. А разденешь — сразу замолчит, и тогда делай с ней все, что хочешь.

Мы вышли из-за стола и взглянули друг на друга:

— «Печальная практика последних лет показала…» — вполголоса на­чал я, — «… что голый человек теряет способность к сопротивлению», — вполголоса закончил Семен. Мы одновременно вспомнили «Треблин­ский ад». Так, описывая конвейер смерти, говорил Василий Гроссман.

С этого дня у нас не стало секретов. Мы поняли, что можем позво­лить себе предельную откровенность.

…Через несколько недель я нагло перенес свои вещи к ребятам. Ад­министратор сделал вид, что ничего не произошло, и стали мы жить втроем. Гоша, или Георгий Тимофеевич — инженер-электрик из Ленин­града. Мы зовем его Котофеич. Парень молчаливый, скрытный и на сближение не идет. После работы куда-то исчезает, часто ночует на стороне. Девчонки вьются вокруг него, как мухи.

Семен — инженер-физик. Закончил элитный Московский энергети­ческий институт, на завод попал по распределению. Завод для него — профессиональное самоубийство. При уникальной памяти, знании язы­ков и совершенном владении математическим аппаратом Семен даже на таком продвинутом предприятии, как наше, оставался невостребо­ванным. Так, наверное, выглядел бы Шаляпин, вынужденный петь в коллективе художественной самодеятельности при сельском клубе. Проблему, возникшую с одним изделием, Семен мгновенно разрешил с помощью, по его словам, «такой простой вещи, как интеграл Дюаме­ля», но вызвал общее недоумение начальства, когда попытался втолко­вать им суть дела — завод не место для научных изысканий. За год у него набралась пачка официальных отписок из Министерства высшего образования. В последней говорилось, что «… в настоящее время по вашей специальности в отрасли не имеются свободные ваканскии«. Много лет потом мы так и произносили это слово: ваканскии. По зако­ну молодой специалист обязан отработать три года и уволить его нель­зя. Но в те годы непросто было уволиться даже рабочему. Такого поня­тия, как «уволиться по собственному желанию», не существовало — тру­дящийся превращался в раба. Грустный, всегда чем-то угнетенный Са­ша Корниенко подавал заявление дважды в год, но резолюция директо­ра всегда была отрицательной. Только после смерти Сталина советские граждане получили свободу увольняться.

Был на заводе еще один молодой специалист — инженер-физик Эм­мануил Файерман. Ему, как и мне, предоставили место технолога в ме­ханическом цехе, но я-то хоть механик. Файерману до Семена, как до луны, однако и он стремился вырваться из заводской рутины и рабо­тать по специальности. На его просьбу о переводе Министерство выс­шего образования ответило буквально следующее: «Работа технологом только поможет вам как молодому специалисту вплотную ознакомить­ся с производственными процессами в промышленности». По природе Файерман никак не боец. Он быстро смирился с новым своим стату­сом, но работник из него никудышный. Как-то на почте я через плечо прочел телеграмму, которую он отправлял в Ленинград: «Дорогая ма­мочка! Поздравляю тебя с Днем интернациональной солидарности тру­дящихся всего мира — праздником 1 Мая! Крепко целую. Твой Муня». Будь здоров, Муня Файерман! Пусть будет твоя мама рада и счастива в этот и все другие праздники!

***

Вернемся к Семену. Немецкий, английский, французский он выу­чил сам и владел ими в совершенстве. С одного взгляда и навсегда за­поминал текст на любом языке. Особенно сложный текст читал дваж­ды.

— Хорошее стихотворение, — говорил он, открывая томик стихов Бодлера, Бернса, Гейне. — Запомнить что ли наизусть? — Посмотрит, за­кроет книгу и тут же без запинки продекламирует. Я как-то спросил читал ли он популярный в то время роман «Банда Теккера».

— Айра Уолферт, — назвал он автора и продолжил цитатой: — «Никогда нельзя доверять немцам. Евреи жили в Германии 1000 лет». Нет, не читал.

— ???

— Только просматривал. Слишком толстый этот роман.

Ему было достаточно бегло перелистать книгу, чтобы уловить со­держание и зафиксировать ключевые моменты. Текст услышанных с киноэкрана песен, диалоги тоже оставались в его памяти. Он помнил множество стихотворений на языке оригинала. Мог, например, полнос­тью продекламировать поэму Гейне «Германия, зимняя сказка», да так, что даже я с примитивным моим немецким все понимал. Он вдохно­венно читал Бодлера и тут же переводил на русский, настроение его пе­редавалось мне. Помню, как зажигались глаза Семена, когда он читал «Кот», «Падаль», еще некоторые. Из английской поэзии часто деклами­ровал Бернса. Очень любил стихотворения «Колокол», «Ворон» и осо­бенно мрачный «Улалюм» Эдгара По.

…Родился Семен в северном городке Боровичи. Родители, как это часто бывает, пытались воплотить в сыне свои неосуществленные ме­чты и планы, среди которых важное место занимала музыка.

Он рассказывал: «Я, наверное, был единственным в СССР челове­ком, который обрадовался, когда началась война. И единственным, кто жалел, что она закончилась. 22-го июня Молотов еще продолжал свою речь, но я понял, что с музыкой покончено и больше меня не будут зас­тавлять учиться игре на пианино. Мне тогда было 14 лет, я пламенно ненавидел свое пианино, но справиться с родителями пока еще не мог. Война освободила меня от их тирании. Самое смешное, что родители, люди достаточно образованные, никак не могли или не хотели понять, что их сын начисто лишен музыкального слуха. Призванный в 44-м я попал в аэродромное обслуживание. Написал текст полкового гимна, получил в награду эсэсовский пистолет «люгер» и обещание перевода в стрелки-радисты на пикировщик Пе-2. Весной 45-го бомбардировоч­ный полк базировался на захваченном аэродроме в польской Силезии недалеко от Бреслау (польское название Вроцлав). Но война закончи­лась, курс стрелков отменили, именной «люгер» пришлось вернуть, а служба продолжалась, и до самой демобилизации я оставался в БАО (батальон аэродромного обслуживания) на голодном солдатском дово­льствии из пшенной каши и селедки.

Как только Красная Армия вошла в богатый город Бреслау, за ней в первых поездах, в нанятых автомобилях, на телегах, велосипедах, пеш­ком с ручными тележками ринулись тысячи поляков, нетерпеливо ожи­давших прекращения военных действий. Богатый опыт грабежа еврей­ского имущества у них уже имелся. Теперь пришла очередь немцев. В городе еще бушевали пожары, но поляки врывались в уцелевшие дома и забирали все, что могли утащить на себе. Они не давали жителям выйти из убежищ и буквально раздевали всех подряд, срывали драго­ценности, часы и кольца. Я понимал, что немцы это заслужили, и ни­чуть им не сочувствовал, но после отвратительных сцен грабежа поля­ки в моих глазах выглядели ничуть не лучше».

…Не по возрасту раннее облысение сильно угнетало Семена, и он активно искал средство защиты. Первым был «Д’Арсонваль». Разряд­ную трубку нам за пару бутылок водки вынесли с завода «Ренток». Трансформаторное железо и толстый медный провод для дросселя «ор­ганизовали» на заводе. Провод Семен намотал на себя в лаборатории и наглухо застегнул пальто. В общежитии мы начали провод разматы­вать. Я наматывал провод на руку, словно ковбой лассо, а Семен вер­телся, освобождая витки, голова его закружилась и он упал. Пришлось замедлить темп. Но не помог «Д’Арсонваль», Семен продолжал лысеть, и мы решили соорудить кварц, который обошелся еще в пару бутылок. Дроссель от «Д’Арсонваля» годился и для кварца, осталось купить си­ние очки. Когда Семен не облучал свою быстро увеличивающуюся лы­сину, мы просто загорали и в середине зимы являлись на работу с тро­пическим загаром на лицах. Но однажды перестарались, и обожженная ультрафиолетовым излучением кожа начала сползать клочьями. Вот была радость, когда мы с ошпаренными мордами появились на работе. На нас бегали смотреть из других цехов и отделов.

Однажды вечером Семен вышел в красный уголок посмотреть чудо техники — телевизор и через несколько минут вернулся.

— Что там показывали?

— Оперу «Наталка Полтавка».

— Ну, и как?

— Вышла какая-то баба с помойным ведром в руке, забралась на на­возную кучу, и, когда запела «Виють витры буйни», я сразу ушел.

Больше он не смотрел телепередачи. А я и подавно.

Наши соседи начали обзаводиться радиоприемниками. Сквозь тон­кие стены все слышно, и по вечерам стало просто некуда деваться. Ре­шение мы нашли простое — подключенное в «пульс-пару» реле, которое само себя переключало, посылая в сеть помеху и вызывая сплошной гул в радиоприемниках и темные полосы на экране телевизора. Обер­нув реле полотенцем, чтобы заглушить щелканье, мы спрятали его в чемодане, кнопку включения смонтировали в ножке кровати. Нажмешь — и в двухэтажном здании невозможно слушать радиоприемник, смот­реть телевизор в «красном уголке». Как ни вынюхивали комсомольские ищейки, найти причину не могли, хотя догадывались, что источник по­мех у нас. Недавно демобилизованный комсомольский секретарь ниче­го не обнаружил, окинул комнату полным разочарования взглядом, на­правился к двери, но вдруг остановился и, повысив голос, спросил:

— Почему койки не заправлены?

— Здесь не казарма! — резко ответил я. С этого момента мы надолго возненавидели друг друга. В конце концов было заключено джентль­менское соглашение: если громкость радио превышает допустимый уровень, посылаем предупредительный сигнал «глушилкой» — один длинный, два коротких (таким был и наш условный стук в дверь).

«Запатентовать эту штуку, — смеялись мы, — и государство сэконо­мило бы миллиарды рублей». Кстати, позже над этим реле пришлось мне поработать.

Кроме «Д’Арсонваля», кварца и реле, в чемодане под кроватью хра­нилось кое-что поинтереснее: изданная еще до революции десятитом­ная «История евреев» Греца. Семен купил ее за половину месячной зар­платы в букинистическом магазине на Владимирской.

Анекдот «Россия — родина слонов » и цитата «Овечья шкура, что я иногда надевал, чтоб согреться, на плечи, отнюдь не соблазнила меня бороться за счастье овечье» из поэмы Гейне «Германия, зимняя сказка» вдохновили меня на карикатуру: два волка читают «Историю слонов», на вешалке висят их овечьи шкуры, в углу на кровати спит бегемот. Де­ло в том, что после этого анекдота мы называли евреев слонами, а деся­титомник — «Слоноведение», или «История слонов».

На пустыре за общежитием одиноко стоял куст кукурузы. Когда по­чаток созрел, я принес и поставил варить на электроплитке.

— Через полчаса выключи, и перед тем, как попробовать, посоли. Тебе понравится, — сказал я Семену.

— Очень вкусная штука, только серединка оказалась жестковатой, —услышал я, когда вернулся. Святая простота — он съел свою первую кукурузу вместе с кочаном.

Кроме обедов в заводской столовой, наш рацион составляли следу­ющие продукты: шесть сортов крабовых консервов (названия двух еще помню: «A.Greid» и «Snatka»), окаменевшее печенье, настоящий литой рафинад, майонез и гороховый концентрат, который мы по очереди по­купали напротив цирка в магазине «Концентраты» — чемодан в месяц на троих. Коньяк ненамного дороже водки, и мы в умеренных дозах де­густировали несколько сортов. Только это и было в магазинах.

Мы уходим. На столе светится раскаленная спираль электроплитки.

— Выключить? — спросил я, протянув к розетке руку.

— Пусть горит, — после паузы ответил Семен и, подумав, добавил: — Еще один удар по красному империализму.

Эти слова стали нашим паролем на много лет. Были и другие. Если за окном хлопнула дверца подъехавшего автомобиля, один из нас обя­зательно говорил: «За кем-то приехали».

Компартию — ВКП(б) мы переименовали на немецкий лад: National Kommunistische Russisch Arbeiter Partei — NKRAP, совсем как NSDAP. Прошло несколько лет и ВКП(б) переименовали еще удачнее: КПСС!

…Иногда поступки Семена бывали непредсказуемы. Он намеренно (правда, обязательно с юмором) эпатировал окружающих, разыгрывая юродивого. Однажды пошел прогуляться по заводу в каракулевой шу­бе сотрудницы. Может быть, он думал, что так скорее освободится от заводской рутины и уволится. В конце концов Семен добился перевода в исследовательскую лабораторию, но мстительное начальство срезало ему зарплату. Он только смеялся и, перефразируя известное выражение греческого царя Пирра, говорил: «Еще одна такая победа, и я останусь без зарплаты». Старался он зря: заводская лаборатория не могла обе­спечить ему профессиональное удовлетворение.

***

…Теплым осенним утром в конце сентября мы собрались в Бабий Яр. Свернули с улицы и, не встретив ни души, начали спускаться. 11 лет прошло с того дня. С каждым шагом идти становилось труднее, могильная тишина обволакивала нас, и не верилось, что вокруг боль­шой город. Не слышно даже птиц. Слева заброшенное еврейское клад­бище, справа заросшая кустарником поляна. Здесь, наверное, раздева­лись обреченные. Устланная опавшими листьями тропинка вела к об­рыву. Отсюда падали прошитые пулеметными очередями евреи. Мы молча постояли над обрывом, взглянули друг на друга и пошли обрат­но. Говорить не хотелось. Только на улице Семен сказал:

— Посмотри: жизнь идет, люди спешат по своим делам. Точно так же они спешили тогда, 29 сентября 1941 года. И никому не было дела до того, что происходило здесь. Ни в одном оккупированном городе нацисты не осмелились на открытое проведение такой масштабной ак­ции. Даже в польских местечках евреев уводили подальше. Ты когда-нибудь задумывался — почему?

***

…Принадлежавший германской компании «AEG» завод получен по репарациям, называется «Точэлектроприбор» и считается образцово-показательным. Постоянные гости — делегации партийно-хозяйствен­ного актива, группы специалистов из братских республик и стран Вос­точной Европы.

Из Германии вывезли станки, другое оборудование, инструменты, документацию, комплекты деталей на много лет вперед, рулоны чер­тежной бумаги, цветную, плотную, как пергамент, кальку. Семь лет спустя еще использовали немецкие материалы, режущие инструменты, чертежные доски — кульман и крепежные детали. В шкафах хранились нераспечатанные пакеты «Блокнотов мастера». На каждой странице призыв к бдительности. Один я и сейчас помню — темный силуэт в шляпе подносит ко рту вытянутый палец и на этом фоне красными бу­квами: «Pst! Der Faind hert mit!» (Тсс! Враг подслушивает!). Особое вни­мание уделялось копировальной бумаге — ни в коем случае не выбра­сывать целые листы, только предварительно разорвав на мелкие кло­чья. Не оставлять на столе служебные документы любого уровня, даже не секретные. Подробно инструктировали, как, о чем, с кем можно вес­ти телефонные разговоры. Окна должны быть закрыты — сквозняк мо­жет унести документ. В блокноте не меньше пятидесяти страниц, но ни один призыв не повторялся — хватало фантазии у немцев. Бедный Штирлиц! Трудно ему было работать при таком высоком уровне не­мецкой бдительности!

***

…Бывшая директриса Иващенко пошла на повышение, и теперь она член ЦК. Но свой завод не забыла и обеспечила руководству Ста­линские премии. Директор по фамилии Волик — личность довольно бесцветная. Мы прозвали его Уволик. Главный инженер Маркман — трус и подхалим, как огня боится принимать на работу евреев. Извес­тен случай, когда в виде исключения он согласился принять молодого инженера, выпускника Ленинградского вуза… рабочим в заготовите­льный цех! Тот, правда, на такое унижение не пошел. Но свою сестру Маркман устроил главным конструктором изделия «выключатель-кно­пка» для настольной лампы (и нашей глушилки). В отличие от высоко­поставленного брата, она держится подчеркнуто скромно, словно тяго­тится своим двусмысленным положением. Рядом с директором уверен­но, как рыба-лоцман возле акулы, держится красномордый и белогла­зый заводской парторг Рябоконь. Когда встречался с ним взглядом, мне казалось, что белые глаза парторга еще больше белеют от ненависти.

***

На заводе целая династия привилегированных мастеров, передовых рабочих и начальников носит фамилию Киричек. Все они активные члены партии, парткома, профкома. Когда Иващенко посещает родной завод, Кирички в первых рядах встречающих обнимаются и целуются с ней. Такие поцелуи стали традицией и получили название «партзасос». Не знаю, были ли тогда у членов ЦК Украины персональные имидж­мейкеры или Иващенко сама занималась своей внешностью. В белой кофте, с украинской вышивкой на широких рукавах и с деревенской прической, которую называли «корзиночка», она показалась мне хоро­шо знакомой. Но где я ее видел — вспомнить не мог, пока Якубович не пропел у меня над ухом: «Ой, Одарка, годи буде!» Ну, конечно, Одарка из оперы «Запорожец за Дунаем»! На эту оперу я попал в детстве и сей­час вспомнил. Кирички женского пола встречали Иващенко в таких же вышитых кофтах и с «корзиночками» на головах. Говорили, что, когда вывозили завод из Германии, руководство надолго обеспечило трофей­ным имуществом не только себя и всю родню, но и партийно-админи­стративную верхушку Украины. Вместе с заводским оборудованием отправляли вагоны с награбленным. Там были рояли, ковры, дорогая мебель, автомобили «хорх» и «мерседес», драгоценности, картины. Та­кое не забывается, и не удивительно, что Иващенко ввели в члены ЦК Компартии Украины.

***

Через дорогу напротив растянулся на километры увенчанный колю­чей проволокой забор. За ним окруженное фруктовым садом необъят­ное подсобное хозяйство ЦК. Перед Новым годом производится массо­вый забой свиней на праздничные пайки начальству. Из окон хорошо видно, как многие сотни осмоленных и уже разделанных туш развеши­вают среди облетевших яблонь на специально сколоченных переклади­нах. «Режут свиней для свиней», — изрек по этому поводу Семен.

***

…На моем участке мужчин только двое. Остальные — девушки и молодые женщины: здесь требуются острое зрение и тонкие, ловкие пальцы. На миниатюрных токарно-револьверных станках они точат опоры для осей стрелочных приборов. Все получается быстро и просто. Кроме последней операции. При сверлении отверстий диаметром 0,48 мм сверла ломаются одно за другим. Для охлаждения этих тонких, как иголка, сверл выдают спирт, но это не помогает, и вместе с обломком дорогого сверла почти половина деталей выбрасывается. Большую часть спирта употребляют перед обедом, аромат остается в помещении до конца дня. С этого и началось знакомство с участком.

— Что-то не пойму, от кого из нас пахнет спиртом, от меня или от вас? — обратился я к девушке за станком. В ответ я получил улыбку и приглашение посетить ее в соседнем корпусе общежития хоть сегодня вечером. Приглашением воспользоваться не пришлось — Якубович не советовал туда соваться, да и я не стремился знакомиться ближе.

Представительница клана Киричков есть и у нас на участке. Однаж­ды я остановился у ее станка и, пытаясь понять причину поломки сверл, долго следил за последовательностью операций. И чуть не ска­зал «Эврика!», когда понял в чем дело.

— Давайте попробуем зажать деталь за широкую часть, а сверлить — с тонкой.

Киричек удивленно взглянула, однако послушалась. Впоследствии я понял, что определенная категория рабочих всегда охотнее следует совету технолога или мастера, если считает, что этим поставит его в не­ловкое положение. Но сверло выдержало первую деталь, вторую, тре­тью… Капля спирта на акварельной кисточке, легкое облачко над свер­лом — и очередная деталь падает в пластиковую коробку. Прошел час, горка готовых деталей росла, а сверло оставалось целым. Главный тех­нолог Сальмин появился в дверях, огляделся и направился к нам.

— Смотрите, сверло больше не ломается, — не глядя на меня, сказала Киричек.

— Неужели? А как это получилось?

— Очень просто. Надо было сверлить с тонкой стороны, вот и все.

— Вот молодец! И никто раньше не догадался исключить неуравно­вешенные биения, — заулыбался Сальмин и продиктовал ей текст рац­предложения. Я отошел в сторону. Через день на доске объявлений красовался приказ директора: Киричек получила благодарность и дене­жную премию. Для меня это было хорошим уроком. К ее станку я бо­льше не подходил и в дальнейшем, прежде чем браться за внедрение какого-либо новшества, хорошо продумывал каждый шаг. Следующее рацпредложение я внедрил уже сам.

…На миниатюрной установке точечной сварки контактные пласти­ны реле соединяли с плоской пружиной. Девушка нажимала на педаль, электрод опускался, легкий дымок — и первая точка готова. Пружина продвигалась на сантиметр — и ставилась вторая сварная точка. Я про­верил по секундомеру время операции — шесть секунд. За смену на двух установках сваривали до 10000 контактов, за месяц — до полумил­лиона. Сдвоенный сварочный электрод я сделал сам, в обеденный пере­рыв испытал его и оставил в установке. Теперь операция выполнялась за три секунды — производительность возросла вдвое, и осталось толь­ко зарегистрировать предложение. Благодаря количеству экономиче­ский эффект получился очень высокий, и мне выплатили приличную премию. Через тридцать лет в журнале «Electronics», в статье, описыва­ющей новые методы монтажа электронных компонентов, я встретил термин: «сварка расщепленным электродом». Не знал я, что такие вещи надо патентовать.

***

…В тот период усердно разрабатывались новые методы труда и пресса возносила на пьедестал удачливых шарлатанов. Один из таких новаторов — автор сногсшибательной практики обработки металлов ре­занием. Свой метод он назвал «силовое резание», и смысл заключался в том, что резец снимал стружку в несколько раз толще обычной. Был еще другой новатор, который изобрел «скоростное резание», другими словами, процесс резания происходил на повышенных оборотах. Вот его и вызвал на соцсоревнование киевский «силовик». Нас пригласили в политехнический институт на лекцию этого новатора. В первых ря­дах восседали маститые профессора, металловеды и физики, за ними — инженеры попроще и студенты. Новатора встретили аплодисментами, и с первых же слов все стало ясно — он хорошо поддал и лекцию свою начал почти стихами:

— Я буду говорить не о пиве, не о водке, а… — здесь он поднял палец и, выдержав театральную паузу, внимательно оглядел зал, — о метал­лообработке.

Профессора удивленно подняли брови, переглянулись, но, зная, как себя вести в таких ситуациях, и понимая важность революционного от­крытия, продолжали слушать с преувеличенным вниманием. И «сило­вик» и «скоростник» получили лауреатские звания, премии и награды, но не могу вспомнить, чтобы кто-нибудь за станком работал по нова­торским методам этих шарлатанов.

На заводской Доске почета портрет токаря Чуйкова. Высокий, ши­рокоплечий, он напоминал героя вестернов Джона Уэйна. Чуйкова ча­сто спрашивали: «Командующий Киевским военным округом маршал Чуйков случайно тебе не родственник?». «Это мой сын», — всегда отве­чал токарь. Я как-то спросил его о «силовике» и «скоростнике». В ответ Чуйков только иронически улыбнулся, обнажив мощные бицепсы, подкатал рукава и закрепил в суппорте резец. «Шумит, как улей, род­ной завод. А нам-то…» — высказался по этому поводу Семен и продол­жил: — Самое время объединить силовое резание со скоростным. Пред­ставляешь — тогда эффективность возрастет в квадрате.

Еще одно революционное открытие совершили две девицы. Сменяя друг друга, они посменно работали на одном станке. И однажды, чтобы не тратить время на переналадку, решили оставлять напарнице инстру­менты в станке, тряпки, масленку и все необходимое для работы — на столике, а дверцы шкафа не запирать. Шум по этому поводу подняли неслыханный, девиц наградили всем, что можно представить, но… опять не могу вспомнить, чтобы их «метод» был хоть где-то внедрен.

Продолжение